Место встреч и расставаний - [16]
Он прохаживался, водя пальцами по гладким поверхностям без единой пылинки. Его ноги бесшумно, словно это были ноги привидения, скользили по восточным коврам. В какой-то момент он, должно быть, поставил пирожные, но не мог вспомнить, где именно. Подобные провалы в памяти все еще донимали его, хотя случались все реже. Это шок, говорил врач Сола, когда Питер впервые приехал в Нью-Йорк: последствия голода и всего пережитого Питером. Отдых и хорошее питание помогут свести их на нет. И вроде бы так и происходило, подумал Питер. На работе, например, он без особых проблем хранил в памяти заказы, хотя время от времени он все еще садился на поезд не в ту сторону или оставлял книгу в холодильнике Эстер, а однажды, и это его очень сильно напугало, он проснулся посреди ночи и на протяжении нескольких панических секунд не мог вспомнить свое собственное имя.
В конце длинного коридора, за помещениями, где обитала Инес, располагалась комната, которую Эстер выделила Питеру – Ткацкая комната, как назвал ее сам Питер из-за того, что его раскладушка делила куцее, оклеенное туалем, помещение с огромным ткацким станком Эстер, на котором она соткала не один ярд мохера. Питер вошел в свою комнату и закрыл за собой дверь. На крючке, как и обещала Эстер, висел его новый сюртук. Питер медленно разделся до нижнего белья и снял с крючка костюм, но, вместо того чтобы надеть, он набросил его на ткацкий станок и стал рассматривать себя в полноразмерном зеркале на обратной стороне двери. Его тело выглядело почти белым из-за света, преломленного водой пролива Лонг-Айленд, синеющей за окном – Ткацкая комната была одной из немногих в доме, куда проникали прямые солнечные лучи. Физическая форма Питера, как и его память, не до конца вернулась в довоенный вид – или, если быть точнее, к тому телу, которое было у него до Терезина и Аушвица. До депортации, даже во время нормирования питания, Питер, как ни странно, был довольно крепок. Эдакий побочный эффект работы на кухне в отеле «Адлон» – работы, которая требовала выносливости, силы и проворства. Как же Маша любила поддразнивать его по этому поводу, нежно поглаживая его спину, плечи, бицепсы и отмечая его сходство с американским артистом Бастером Краббе. «Мой муж – Флеш Гордон, – говорила она, целуя его в шею, – мой собственный Тарзан!» Питер вздыхал и закатывал глаза, хоть втайне он предпочитал сравнение с героем джунглей тем ужасным двум неделям, когда Маша решила, что он выглядит скорее как Эррол Флинн, и заставила его отрастить тоненькие усики. «Ты просто хочешь посмотреть на меня в леопардовой набедренной повязке», – подтрунивал он над ней, и в их медовый месяц он изрядно удивился, когда Маша вытащила именно ее – нелепую полоску пятнистой ткани, которую сшила сама. Тогда он обмотал ее, как тюрбан, вокруг головы вместо паха. «Иди ко мне, – произнес он, изображая, как мог, акцент арабского шейха. – Ты моя служанка. Я заплатил за тебя десять тысяч верблюдов!», и с ревом стал гоняться за Машей по номеру роскошного отеля. Они прыгали по кровати, как дети, опрокидывая лампы и стулья. И как же они смеялись, как смеялись…
Потом Питер снял исподнее, с пренебрежением бросив взгляд на свой член. Бесполезный отросток. Бесполезный еще и потому, что до сих пор работал – пробуждал его по утрам, а иногда и по ночам, набухая и пульсируя. Для чего? «Ты молод, – говорил врач Сола. – Это всего лишь небольшое остаточное повреждение; ты быстро восстановишься. Ты тот еще везунчик». Питер натянул свежие трусы и новую хрустящую рубашку, прикрывая багровые шрамы на грудной клетке и спине – сувениры от офицера СС, недовольного тем, с какой скоростью Питер укладывал надгробные плиты с близлежащего еврейского кладбища при мощении дороги в Терезине. «Эй ты, – всплыл в памяти голос мужчины, бьющего его дубиной. – Давай быстрее. Быстрее! Или я тебе так наподдам по жопе». У Питера было преимущество – он понимал этого мужчину, говорившего на родном языке Питера, – в отличие от заключенного рядом, который, не уловив смысла, продолжал двигаться недостаточно быстро, чтобы это устроило офицера, который тут же спустил на него собак. Даже здесь, в Ткацкой комнате, Питер иногда вдруг просыпался ото сна, в котором ему приходилось снова и снова переступать через жгуты кишок, дымящихся на надгробных плитах.
Дом завибрировал, когда гаражные ворота – новинка, к которой Питеру еще предстояло приспособиться, – с грохотом поехали вверх по направляющим, а минуту спустя Питер услышал рев кузена Сола: «Эстер, я дома!» Раздался резкий и отрывистый голос Эстер, затем – треск выковыриваемых из лотка кусочков льда и чоканье стаканов. Сол требовательно спросил: «Где мой сюртук? Ты его забрала из чистки?» Снова Эстер: неразборчиво, но уже ближе. Возможно, она, стараясь не отставать, семенила немного позади Сола, громыхавшего по коридору. «Что? – переспросил Сол. – Белая рыба. Давай немного. Я умираю с голоду». Матрешки загромыхали на столе возле раскладушки, когда тяжелая поступь Сола послышалась ближе. Сол мог быть близнецом отца, которого отделили при рождении и увезли в Америку: низкие, коренастые, крепко сложенные мужчины, которых было слышно за сотню метров, с превосходными сигарами во рту, которые они вынимали лишь для того, чтобы выпустить дым и высказать свое мнение. Мужчины, которые своими силами добились успеха и у каждого из которых имелось свое собственное адвокатское бюро, – так называемые влиятельные люди. По крайней мере, Авраам, отец Питера, таковым являлся до того, как нацисты разрушили его дело; и даже тогда Авраам продолжал сосредотачивать деньги и влияние в организациях, переправлявших еврейских друзей в дальние страны. Позже, после того как нацисты забрали Авраама во время Ночи разбитых витрин
