Место в жизни - [15]

Я приглашала в И... на летние каникулы одну или двух подруг по факультету, девушек без предубеждений, заверявших, что «самое главное в человеке — это душа». Ибо я, по примеру всех тех, кто хочет избежать снисходительного отношения к их семье, предупреждала: «Знаешь, у меня дома все просто». Отец был рад, что у нас в гостях молодые хорошо воспитанные девушки, много говорил с ними, стараясь из вежливости поддерживать разговор и живо интересуясь всем, что касалось моих подруг. Еда в доме превращалась в источник беспокойства: «Любит ли мадемуазель Женевьева помидоры?» Он расшибался в лепешку. Когда я бывала в семьях моих подруг, то делила с ними их обычный образ жизни, который ни в чем не менялся из-за моего приезда. Я входила в их мир, который не боялся постороннего взгляда и был мне открыт, потому что я отвергла манеры, мнения и вкусы своего собственного мира. Придавая праздничный характер тому, что в тех кругах являлось всего лишь обыкновенным визитом, отец хотел оказать особую честь моим подругам и выдать себя за человека обходительного. На самом же деле обнаруживал свою отсталость, которую они не могли не видеть, когда он говорил: «Здравствуйте, мосье, как поживаем?»

Однажды с гордым видом: «Тебе за меня никогда не приходилось стыдиться».

Как-то в конце лета я привезла домой студента-социолога, с которым у меня была связь. Состоялся торжественный церемониал введения в семью, проходящий незаметно в современных обеспеченных кругах, где друзья появлялись и исчезали свободно. В честь приезда молодого человека отец надел галстук, сменил спецовку на воскресные брюки. Он ликовал, уверенный в том, что может рассматривать моего будущего мужа как сына, что, несмотря на разницу образования, у них, мужчин, есть нечто общее. Показал ему свой огород и гараж, который построил собственными руками. Он как бы приносил ему в дар свое умение работать в надежде, что парень, который любит его дочь, оценит его по достоинству. Самому же парню достаточно было быть хорошо воспитанным, это качество мои родители ценили превыше всего, оно казалось им наиболее трудно достижимым. Они не пытались выяснить, был ли он человеком мужественным, не пил ли, как сделали бы это в отношении рабочего. По их глубокому убеждению, знания и хорошие манеры являлись признаком внутреннего врожденного благородства.

Кажется, они ждали этого уже несколько лет — одной заботой меньше. Уверились в том, что я не выйду за кого попало и не стану непутевой. Отец хотел, чтобы его сбережения помогли встать на ноги молодому семейству, желая своей безграничной щедростью компенсировать разницу в культуре и возможностях между ним и его зятем. «Нам самим теперь нужно немного».

За свадебным столом в ресторане с видом на Сену он сидел, слегка откинув голову назад, положив обе руки на салфетку, расстеленную на коленях, и слегка улыбался неопределенной улыбкой, как обычно бывает, когда люди скучают в ожидании еды. Эта улыбка говорила и о том, что все здесь сегодня очень хорошо. На отце — синий костюм в полоску, сшитый на заказ, белая рубашка с запонками, надетыми первый раз в жизни. Моментальный снимок памяти. Я повернула голову в его сторону, продолжая смеяться, уверенная в том, что ему не весело.

После этого он видел нас все реже и реже. Мы жили в туристическом городке в Альпах, где мой муж занимал административной пост. Мы обтянули стены квартиры полотном из джута, подавали на аперитив виски и слушали по радио серию передач старинной музыки. При встрече с консьержкой ограничивались тремя вежливыми словами. Я постепенно входила в ту половину мира, для которой другая лишь фон. Мать писала: вы можете приехать, отдохнуть у нас дома, не смея сказать, приезжайте повидаться с нами. Я ездила к ним одна, умалчивая о причинах безразличия их зятя, причинах, о которых мы между собой не говорили, но которые я воспринимала как вполне естественные. Разве человеку, рожденному в буржуазной высокообразованной семье, постоянно иронизирующему, могло нравиться общество простых людей, любезность которых — им признаваемая — никогда не смогла бы заменить самого важного, чего, по его мнению, им не хватало, — остроумного разговора. В его семье, если кто-нибудь разбивал бокал, другой тут же восклицал: «Не трогать, он разбит!» (стихи Сюлли-Прюдона).

Это она всегда ждала меня по прибытии парижского поезда у выхода с перрона. Отнимала у меня чемодан: «Он для тебя слишком тяжел, ты не привыкла». В бакалейной лавке оказывалась пара покупателей, отец оставлял их на минуту, чтобы порывисто поцеловать меня. Я садилась на кухне, они оставались стоять, она — около лестницы, он — в проеме открытых дверей, ведущих в кафе. В это время дня солнце освещало столики, рюмки на стойке; иногда какой-нибудь посетитель, сидящий под его яркими лучами, слушал наш разговор. Вдали от них я представляла себе родителей иными, без их говора и жестов, как бы очищенными от всех грехов. Я снова слышала, как они говорят «ёна» вместо «она», как громко разговаривают. Я видела их такими, какими они были всегда, без той «сдержанности» поведения и правильных оборотов речи, которые казались мне теперь естественными. Я чувствовала, что отдалилась от себя самой.