Место преступления - [43]

Была уже поздняя ночь, когда Кинтана, наконец, заявился, извинившись за опоздание, решительно скинул новое пальто и отставил в сторону огромный портфель из черной кожи с позолоченными пряжками, и, потирая руки, вошел в столовую, словно человек, настроенный совершить благое дело. Ну, рассказывайте, сеньор Вальберг, — сказал он чуть ли не шутливым тоном, — что за пожар, что тут на этот раз вышло из строя. До сих пор сеньор Вальберг не произнес ни слова. Ничто его так не пугало, как фамильярность, особенно со стороны физически сильного человека с отменным здоровьем. Тогда Кинтана обратил внимание на его молчание и бледность и тотчас же обрушил на сеньора Вальберга прямо-таки лавину заботливости: не пытайтесь меня обмануть, сеньор Вальберг, вы знаете, что у меня нюх на такие дела, с вами что то стряслось, опять вы у меня совсем пали духом, ведь так? Ну, выкладывайте все как есть.

Сеньор Вальберг, так и не проронив ни слова, повел его на кухню. До сих пор он не позволял Кинтане проходить дальше столовой. Для одинокого мужчины на кухне сеньора Вальберга было слишком чисто и прибрано. Мебель и посуда были весьма невысокого качества и каких-то незапамятных времен, однако благодаря опрятности сеньора Вальберга, выглядели почти как новые. Кинтана представил себе, как тот в старом переднике, завязанном на спине, не сняв галстук, в войлочных тапочках каждый вечер готовит себе скудный и немудреный ужин, а также обед на следующий день или как тщательно вытирает стакан, выпив немного воды, или стеклянную плошку, в которой разводил суповой концентрат. Ну, проходите же, Кинтана, не стойте там, — сеньор Вальберг пригласил его пройти на крохотную террасу, где стояла мойка. — Я хочу, чтобы вы кое на что взглянули.

Под мойкой было пустое пространство, отгороженное полиэтиленовой занавеской, сеньор Вальберг отодвинул ее и сделал знак Кинтане, чтобы тот присел на корточки рядом с ним. Все пространство под раковиной было завалено кипами старых журналов, они лежали здесь, в темноте и сырости, уже столько времени, что многие из них покоробились. Сеньор Вальберг вытащил охапку и положил на кухонный стол. Это были порнографические журналы, но мало того, на всех фотографиях у женщин были вырезаны губы. Вместо накрашенных красных ртов, искаженных желанием или застывших в сладострастных стонах, на лицах этих женщин зияли дыры, и казалось, что в их глазах застыло изумление, вызванное подобной ампутацией. Пока Кинтана рассматривал журналы, сеньор Вальберг стоял отвернувшись, словно опасаясь, что его друг заподозрит, уж не получает ли он какое-то удовольствие от этого зрелища. Не говорите пока ничего, дорогой Кинтана, — сказал сеньор Вальберг. — Прежде я должен показать вам еще кое-что. На этот раз он пригласил его пройти в спальню. Кинтане пришло в голову, что келья средневекового монаха наверняка выглядела такой же мрачной, пустой и холодной. Напротив кровати стоял встроенный шкаф. Сеньор Вальберг открыл его и стал раздвигать одежду, развешанную на немногочисленных проволочных плечиках, попросив Кинтану тем временем зажечь свет, а затем подал знак рукой, чтобы тот тихонько подошел, словно боялся, что они могут кого-то спугнуть. Вначале, из-за слабого освещения, было трудно разглядеть, чем это так тщательно, без единого свободного участка, обклеены изнутри стенки шкафа. Что-то вроде дешевых обоев в цветочек, которыми раньше обклеивали кухонные шкафчики в бедных домах, и действительно сеньор Вальберг, который был не только близорук, но к тому же и весьма рассеян, далеко не сразу после своего переезда сюда разглядел в тусклом свете спальни, что это вовсе не цветы с сочными и красными лепестками. Это были губы, вырезанные рты, сотни разинутых ртов с влажными и накрашенными губами. Те же самые руки, которые вырезали рты женщин в журналах, хранящихся под мойкой, затем тщательно приклеивали их к внутренним стенкам шкафа, это продолжалось неделями, месяцами, до тех пор, пока неизвестный, занимавший квартиру, не съехал. Кто знает, может, бежал, — сказал сеньор Вальберг, или решил приискать себе более надежное убежище, или он просто устал от лощеной бумаги и фотографий и решил резать губы настоящим женщинам. Однако часа три назад, пока сеньор Вальберг был на работе, он вернулся: сначала кружил по улице, ожидая, когда тот выйдет, пряча в кармане пальто, или в портфеле, или в полиэтиленовом пакете пузырек со спиртом, в котором хранились отрезанные губы, затем поднялся по той же самой лестнице и прошел через ту же самую столовую в ту же самую кухню, где сейчас стояли сеньор Вальберг и Кинтана. Какой-то сумасшедший, — сказал смертельно побледневший Кинтана, взглянув при свете открытого холодильника на губы, плавающие в пузырьке, который сеньор Вальберг держал прямо перед ним. — И притом опасный. — Он не сумасшедший, — печально сказал сеньор Вальберг. — Это меня он хочет свести с ума. Вы понимаете, дорогой Кинтана? Он хочет, чтобы в его преступлениях обвинили меня. Наверняка он меня узнал, моя фотография появлялась в газетах. — Надо действовать, — Кинтана кружил по столовой, опустив голову и крепко сцепив руки. — Мы должны его упредить. Первым делом, наведем справки в агентстве, которое сдало вам квартиру. Завтра, прямо с утра, я этим займусь. И вы, разумеется, не останетесь здесь один сегодня ночью… — Я уже был в агентстве, — ответил сеньор Вальберг. — Когда у меня появились подозрения, в тот самый раз, когда вы принесли газету с сообщением о преступлениях. Мне ничего не могли сказать. Квартира поступила в их распоряжение прошлым летом, незадолго до того, как я ее снял. — Разыщем владельца, — не сдавался Кинтана. — Найдем его, где бы он ни находился. — Я разыскал владельца, — сеньор Вальберг говорил все тише и тише. — Ему девяносто лет и он выжил из ума. Живет в доме престарелых. — Просто невероятно, — сказал Кинтана. — Почему вы, сеньор Вальберг, ничего не рассказали мне об этом раньше, неужели вы мне не доверяете?