Место под облаком - [19]

— Не надо, Витя, — сонно улыбаясь, сказал Василий. — Тебе хорошо сейчас, и это любовь в тебе говорит. Если хочешь, любовь к родине. Никаких противоречий. Да и надо же иногда отрешаться. Сейчас ты чист и счастлив, и пусть это временно, но ведь есть же? В конце концов, все — временно, и жизнь временна.

— И то правда. Нирвана, дед… Атараксия. Чего там еще по этому поводу напридумывали лысые олухи? Прана.

— Благодать по-русски. Благодать. Это же миг, ненадолго, но какой миг…

— Да, всего проще и лучше. А к этой нирване какую-нибудь Нюру Ивановну бы, а? О, тогда бы засвербило!

— Ну, понесло, — вздохнул Василий. — А встали мы сегодня в шесть, да провозились сколько. Дневник свой дурацкий писал целый час. И чего только ты там пишешь? Ладно, согласен. Устроим денек отдыха. Только завтра — в шесть. Нет, не в шесть, а в пять. Как штык. Идет?

— Идет, идет. Подчиняюсь, тиран, — иронически смиренно проговорил Виктор. — Не знаю, куда спешим, зачем… Впереди масса дорог, тьма благостных дней, нас ждет Рыбинское море и бесконечные пляжи без единого человека, у нас впереди целый месяц. Куда спешим?

— А вот лучше на море подольше поошиваемся, у меня там знакомые в одной деревне есть, обрыбимся.

— Покемарить бы.

И — зевнул, чуть не разодрав в нарочитом сначала, а потом в самом настоящем, долгом и сладком зевке рот:

— Ой! Аж влага глаза прошибла.

— Юноша, — укорил Василий, — не разлагайтесь. До моря еще триста километров по пересеченной местности.

— Жаль, не три тысячи. Чтобы на всю жизнь хватило. А смотри все же, как забавно получается. Наши с тобой запасы пищи почти не тронуты. В каждой деревне есть нам и кров и еда, и все бескорыстно, даже денег никто не берет. У них что, денег много? Так ведь в самом деле можно ехать и ехать, бродяжничать без конца. Отличная житуха.

И опять они катили по мягкой от пыли проселочной дороге, которая прихотливо вилась среди полей, березовых и сосновых перелесков, и спускалась долгой петлей с отлогих холмов в лощины, где иной раз оказывался чистейший ручеек, его переходили вброд, по щиколотку, и плескались потом, как дети, визжа и крича, в его теплой воде, а после поднимались пешком, толкая впереди себя тяжеленные велосипеды, на крутую и трудную, как поначалу казалось непреодолимую гору, и гадали: что же обнаружится там, за ее лесистой вершиной? Какой подарочный пейзаж с декоративной деревенькой подсунет действительность? Но деревни были редки, а некоторые из них вовсе пусты, заброшены.

Василий смотрел вперед, все же надеясь обнаружить за поворотом деревеньку-то: хорошо бы небольшую, да на изумрудном взлобке с березами, да при небольшой речушке с островками да перекатами, и в небе над нею два или три облачка с кулачек, и отражаются в плесе, а на горизонте набухает царственная грудастая туча, обещая разразиться коротким и буйным праздничным ливнем с роскошными всполохами молний, с громовым треском, устрашающим, а когда туча уйдет, все зальет солнцем, и над лугами поднимется легкий свежий пар, и всякий аромат, бывший до грозы, удвоится, утроится, и радуга разноцветной дугой будет манить догнать ее, как в детстве всегда хотелось добежать, дойти до того места, где радуга упирается в землю, вдруг можно ее потрогать. Ни разу не удалось ни дойти, ни потрогать. Песчаные косы реки — луга, тростники, таинственный омуток при полуразрушенной древней водяной мельнице, русалочка покажет белую грудь; ольха, черемухи по берегам, на втором плане шишкинские сосны, освещенные, пронизанные солнцем, волшебно превращенные им в идеальный образ дерева… А на луговине, вблизи полуденного водопоя, на мураве-то, стадо. My! — карие с розовато-белыми пятнами коровки; бе-э! — приветливо и придурковато вибрируют овечки, телятки носятся друг за другом и бодаются. Зеркально сверкают подойники, молодые мордастенькие, задастенькие и титястые доярочки в платочках акулькой смотрят из-под ладоней: ах, и кто это едет там, на велосипедиках по зеленому холму, сейчас начнут просить молочка парного и тискать. А это мы, Витенька с Васенькой, молодцы…

— И бодро наши ветеринары вылечивают млечных крав, — сочинял Виктор, имея ввиду одинокую бокастую корову, почему-то лежащую на краю клеверного поля. — Обожралась буренка. Наглядный пример опасности изобилия и этой самой, как ее, благодати. С изобилием, друг мой, может справиться только культура, сказало одно значительное лицо, слыхал чего? Культура и интеллект. А корова не может справиться с изобилием, она объелась лакомого, сладкого клевера до смерти, она помрет скоро. Как тебе эта мыслишка? Раз, два, три… девять, — считал он показавшиеся на пригорке избы. — Все ясненько, очередная бесперспективная, дни свои в забвении и заброшенности доживающая. Вон видишь, провода на столбах висят? Отрезали. Может, уже и тут никто не живет.

— Покой, тишина, — отвлекаясь от видения и болтовни приятеля, отозвался Василий. — Все вернется, сейчас все возвращается, приедут обратно и станут единоличниками, фермерами, кулаками. Все сначала! Да здравствует Столыпин!

Остановились у неподвижной коровы. Она уже не дышала. Во рту торчали клоки клевера.