Место, куда я вернусь - [158]

позволят мне написать что-нибудь достойное, — то какой жалкой комедией это оказалось!

Непонятная злость была налицо, и, видит Бог, она не ослабела с годами. Но моя «simplicitas» не была «sancta». Моя «simplicitas» утратила благословенную веру в то, что все люди реальны и в своей реальности — братья. Все, что у меня осталось взамен этого, — множество карточек три на пять дюймов, исписанных моим крупным, разборчивым почерком.

Неужели уже поздно? Неужели поздно?

Мне вдруг захотелось лечь на землю между двух могил, давней и свежей, и раскинуть руки в стороны, чтобы коснуться обеих. Мне пришло в голову, что стоит так сделать, и я, может быть, обрету способность плакать, а если я смогу плакать, то случится что-то теплое, радостное и благословенное. Но я этого не сделал. Испугался — вдруг ничего не случится, и не стал рисковать.

И я решил, что вернусь, когда Перк умрет — пройдет, вероятно, не так уж много времени — и когда соберусь на пенсию. Я вернусь и заживу один в этом доме на Джонквил-стрит, который Перк, умелый, мастеровитый Перк, оставит мне в полном порядке, и зимними вечерами буду сидеть у огня, пытаясь понять, почему все так обернулось. А потом, не в силах заснуть, буду бродить по дому с угасающим карманным фонариком в руке, трогая эти такие знакомые мне вещи.

Оставаться здесь весь день я не мог: нужно было спешить на самолет. Бросив последний взгляд на могилы, я сел в машину и завел мотор.

И тут я вспомнил, что у меня осталось еще одно дело. Увидеть то место, где Франт Тьюксбери совершил последний полет, не выпустив из руки своего благородного члена. Это место находилось сразу за старым железным мостиком, «там, за церковью» — так сказал один человек много лет назад, стоя под китайским ясенем, но сейчас его слова ясно и отчетливо прозвучали у меня в ушах.

Я находился около церкви, значит, нужно было ехать в сторону Дагтона. Но дело в том, что никакого старого железного мостика теперь уже не было. Не было даже ручья — я вдруг вспомнил, что он назывался ручей Подмора, — того ручья, в который моя мать швырнула саблю. Теперь только две широкие дренажные трубы проходили под шоссе — должно быть, ручей был где-то тут, пока окружающую местность не осушили, чтобы построить те новые дома с еще не просроченными закладными. Но никакого памятного знака, который оповещал бы туристов, что на этом месте знаменитый Франт Тьюксбери сделал то-то и то-то, видно не было.

Я поехал дальше, размышляя о том, что Франту не повезло в одном — он появился на свет не вовремя. Родись он в 1840 году, он бы как раз успел стать сержантом в кавалерии штата Алабама. Я представил себе, как он стоит в стременах, и из его белозубого рта под черными усами вырывается боевой клич, и высоко поднятая, сверкающая, как огонь, сабля кажется невесомой игрушкой в его сильной руке. Как он скачет впереди атакующей конницы, как снова и снова его повышают в чине, как обожают его оборванные, похожие на голодных волков солдаты, как он ведет их в какой-нибудь последний бой под командой Форреста — скажем, в последний прорыв в Теннесси, — и падает, сраженный пулей, и сабля его сверкает в последний раз, а боевой клич замирает у него в горле.

«Бедняга Франт!» — подумал я.

А потом сказал вслух:

— Бедняга Франт!

Месяц спустя, уже вернувшись в Чикаго, я написал письмо:

«Дорогая Дофина, ты знала меня долгое время и понимаешь, что я собой представляю, ведь мы вряд ли сильно меняемся. Но возможно, я стал немного мудрее — той убогой мудростью, какая нам отпущена, — чем тогда, когда тысячу лет назад мы по глупости ссорились из-за политики, а возможно, и чуть мудрее, чем тогда, когда много лет спустя ты сказала, что всё не так, и в отчаянии рыдала. И потом у нас есть Эфрейм. И такой замечательный он, возможно, еще и потому, что его отец — не совсем полное ничтожество.

Было бы нечестно с моей стороны воззвать к твоим чувствам, написав: дорогая, мы с тобой должны быть вместе, чтобы вместе им восхищаться. Я прошу тебя быть со мной, потому что именно этого я желаю больше всего на свете».

На этом месте я положил ручку и долго смотрел в пустоту. Потом стал писать дальше:

«Дело не в том, что я не могу переносить одиночество. Может быть, я переношу его даже слишком легко и был одинок, сам того не сознавая, всю свою жизнь.

Я прошу тебя быть со мной, потому что для меня, что бы ни случилось, это будет счастьем. Тогда, пусть даже сумерки и сгущаются, я еще, может быть, смогу узнать хоть что-то из того, что мне суждено узнать.

Остаюсь в надежде, твой (хочешь ты этого или нет) Джед».

Был уже поздний вечер, но я не стал ждать утра, чтобы отправить письмо. Я вышел из дома, разыскал почтовый ящик и потом долго бродил по улицам. И, бродя по улицам, я предавался фантазиям о том, что когда-нибудь — наверное, когда поеду выполнять свое обещание закопать прах бедного старины Перка без всякого могильного камня, но «неподалеку от места, где лежит ваша мамочка, чтобы рукой подать», — со мной будет Эфрейм, и я покажу сыну все места, которые мечтал ему показать.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Роберт Пенн Уоррен — писатель, поэт, филолог, виднейший представитель литературы американского Юга, великой «южной школы», к которой принадлежат Томас Вулф, Уильям Фолкнер, Уильям Стайрон, Фланнери О’Коннор, Кэтрин Энн Портер и немало других прославленных литературных имен.