Место издания: чужбина - [48]

В дальнем конце платформы со стороны прибывающих поездов уже час, другой, третий сидела на скамейке древняя старуха.

Поезда приходили, уходили, платформа оживала, чтобы сиять, замереть и опустеть, а старуха все сидела и сидела, не меняя места и позы.

В ногах у нее стоял заношенный холщовый мешок – такой, в каких пригородные молочницы возили в город в прежние времена бидоны с молоком, наполняя в городе свои мешки хлебом и прочей снедью. Время от времени, сняв с жилистой коричневой руки бордовую варежку, старуха непослушными морщинистыми, с подагрическими наростами на суставах пальцами расколупывала узел на мешке, запускала в него трясущуюся руку, что-то вынимала, подносила к ввалившемуся в морщинистую кожу дряблых щек рту и долго жевала; каждые пять минут утирала концом несвежего и полинялого – желтого с узором – головного платка набегавшие на старческие глаза слезы.

Изредка по платформе проходили железнодорожные служащие, солдаты дежурившего при станции продотряда, «для оформления конфискаций» случайно завезенных сюда муки, печеного хлеба или круп, проходил молодой – в красной фуражке с серебряными галунами по черному околышу – дежурный по станции; все они уже давно заприметили старуху, искоса поглядывали на нее, но никто с нею не заговаривал, ни о чем ее не спрашивал, а она по-прежнему молча сидела, словно никого и ничего не видя, жуя ввалившимся ртом.

Казалось, ей не было холодно сидеть на сквозном ветру; казалось, ей были безразличны приходы и отходы поездов; казалось, было безразлично и то, что уже кончался день, наступал вечер и что через несколько часов наступит ночь; старуха все сидела и сидела, словно она никуда не ехала и не шла, словно ей было безразлично все, даже самое время.

Станционный кассир, проходя уже несколько раз мимо старухи, тоже приметил ее и, наконец, возвращаясь в третий или четвертый раз, с участием спросил ее:

– Куда, бабушка, едешь?

– Некуда мне путь держать, соколик, некуда, – прошамкала в ответ старуха.

– Здешняя ты?

– Нет, не здешняя, батюшка.

Кассир остановился, заложил руки в обшарпанные по краям карманы форменной тужурки.

– Та-ак. Может, приехала откуда?

– Приехала, приехала поутру, – сиповатым голосом ответила старуха.

– Из каких краев будешь?

– Отколь приехала, оттоль и приехала… А тебе-то, соколик, нешто не все одно? – спросила старуха и концом головного платка стерла набежавшие на глаза очередные слезы.

– Мне-то, и верно, все равно, да сидишь-то ты тут с самого утра, а уж скоро к ночи дело… К кому приехала?

– Ни к кому, родной.

– Ну, может, по делу какому, а?

– А каких же делов-то у такой старухи, как я? – тихо прошамкала в ответ собеседница.

– Ф-фу-у! – с шумом выпустил изо рта воздух кассир. – Странная ты, бабушка…

– Странная, говоришь? Оченно странная, вон – и странничаю странная-то… Только чего ж ты тогда, мил-человек, к странной-то привязался? Я тебе не помеха, ты мне не помеха, ни у меня делов к тебе, ни у тебя делов ко мне нету.

Кассир резко повернулся и пошел быстрыми шагами к станционному зданию.

Вскоре, осведомленный кассиром о странной старухе на платформе, появился дежурный по станции: он важным, медленным шагом приблизился к ней и остановился перед нею.

– Здрасьте, мамаша, – сказал он развязным тоном и чрезмерно весело, покачиваясь на тонких длинных ногах с носков высоких сапог на каблуки и обратно, и почему-то быстро сбил правой рукой на самый затылок красную форменную фуражку, из-под козырька которой выбивался примятый кок волос.

– Здравствуй, соколик, – почти приветливо сказала старуха.

– Отдыхаете? – осведомился дежурный, все так же покачиваясь на ногах.

– От чего отдыхать-то, родимый, да и не время отдыхать, отдыху-то таперь никому, почитай, нет; в гробу, Бог даст, отдохну, когда время придет.

– Все это резонно-с, мамаша; даже очень вы это резонно заметили-с, – согласился дежурный. – Куда же направляетесь?

– А никуды, мил-человек, не направляюсь.

– Как же так возможно? Скоро ночь подойдет, переночевать где-то надо же вам.

– Для старой да для странной везде найдется место. Найдется. Аль прогонишь?

– Платформа, мамаша, вроде как железнодорожная путь (русские железнодорожники младших должностей это слово часто употребляли в женском роде), а на пути в ночное время посторонним находиться не полагается, – сбил фуражку набок дежурный энергичным жестом, освободил примятый козырьком кок и несколько раз перекачнулся на ступнях ног.

– Не полагается… – задумчиво и недовольно повторила старуха. – Строгий ты, мил-человек, даром что молодой, а строгий уже, да не напужал ты меня, не… Ишь, шапку этого проклятущего цвету одел и начальник, значит… Много нонче красных начальников, много строгих, много у их завсегда все не полагается. А ежели не полагается, – смягчилась сразу старуха, – я и сама уйду, гнать тебе меня не придётцы.

– Куда же ты пойдешь?

– Гонишь, а еще спрашиваешь. Это, сокол ясный, мое дело, это, мил-человек, я сама знаю и докладывать тебе не буду.

Перекачнулся еще раз на больших ступнях молодой дежурный по станции, поправил выбившийся из-под фуражки непослушный кок русых волос, пожал в недоумении плечами и ушел.