Место для радуги - [20]

Единственное, что не могли здесь запретить — это думать. Я сидел на своей табуретке, стараясь как можно дальше абстрагироваться от окружающего меня безумия, и пытался понять, как такое вообще может быть. Мне было очевидно, что для любого нормального, уважающего себя человека предпочтительнее было бы умереть, чем находиться здесь, будучи униженным и раздавленным до состояния марширующего под команды зомби. Одно дело — это лишение свободы, и совсем другое — это обезличивание и втаптывание в грязь. Таких пунктов в моем приговоре не было.

Я отчетливо понимал, что больная психика тех насильников и убийц, которые тут сидят, даже рядом не стояла с больной психикой людей в погонах, которые все это придумали. Нужно было обладать не только очень изощренным умом, но также и хорошим знанием психологии, чтобы сделать унизительным и нелепым любое действие — от похода в туалет до сидения на табуретке с опущенной головой и сложенными на коленях ладошками. Причем они делали это руками самих же заключенных.

Даже воздух тут был пропитан коллективных страхом и ненавистью. Одни, как и я, сидели подавленные и думали о своем, стараясь не замечать того, что происходит вокруг. Другие крутили головой и высматривали, где кто-нибудь тихонько начнет перешептываться или что-нибудь тайком передаст своему соседу по табуретке. Если что-нибудь замечалось, тут же писалась докладная записка и передавалась дневальному. Это делалось в открытую, без какого-либо стыда, а главное — совершенно добровольно. Здесь ни у кого не было никаких привилегий, кроме, пожалуй, старшины, который жил обособленно, в отдельной комнатке, собирая подати со своих приближенных и занимаясь разбором бесчисленного множества докладных записок. Ценой его обособленного положения была кровь и страдания тех людей, которых он отправлял в штрафной изолятор.

Зачастую, чтобы попасть в штрафной изолятор, достаточно было не так посмотреть или сказать не то, что от тебя хотят услышать. По этой причине очень многие заключенные перед старшиной падали ниц и соревновались между собой в умении делать это наиболее изящно. Впрочем, и на старшин писались докладные — старшинами других отрядов, которые, ежедневно чередуясь, ходили с обходами по всем отрядам, и прочей челядью, обслуживающей работоспособность системы за пределами отрядов. Поэтому старшины жили в постоянном страхе оказаться на табуретке. На любом уровне иерархии здесь не было ни друзей, ни общности, ни доверия друг к другу.

Это была огромная безжалостная машина, ломающая психику и убивающая дух. Я видел, как у некоторых людей в буквальном смысле терялся рассудок от всего происходящего. Как правило, это сопровождалось уходом в религию. Человек начинал с утра до вечера неслышно перебирая губами читать молитвы и то и дело осенять себя крестным знамением, а всё «личное время», которого и так было очень немного, проводил за чтением Библии.

Годы спустя, когда у меня открылось духовное зрение, я могу только предположить, что видели эти люди там — в этом скопище духовных нечистот, ужей и насекомых. Но в то время я считал, что у этих людей просто-напросто съехала крыша.

В целом, контингент здесь делился на три категории. Первая, подавляющая своим большинством, — это так называемые «активисты». В неё входили все служители ада, от стукачей самого мелкого ранга до старшин, бригадиров и прочих трехголовых церберов.

Вторая категория — это те, кого активисты называли «серой массой». В неё входили люди, которые на захотели становиться активистами и стиснув зубы терпели всё, что над ними вытворяли, начиная от постоянного участия в различных «хозяйственных работах» и заканчивая уборками туалета.

И третья, самая малочисленная категория, — это так называемые «нарушители». Чтобы в неё попасть, нужно быть очень дерзким или просто сумасшедшим, потому что ни один нормальный человек не захочет к себе такого внимания, которое оказывалось этим людям. Впрочем, бывали исключения, когда статус «нарушителя» прикреплялся по каким-нибудь совсем не заурядным причинам. Именно так это приключилось со мной: когда обо мне узнали, что я программист, меня пригласил к себе в кабинет главный врач колонии и попросил настроить его компьютер. У меня появилась надежда, что моя специальность будет востребована и мне не придется находиться целыми днями в отряде. Но всё пошло совсем иначе. Когда меня вернули в отряд, старшина начал меня расспрашивать, для чего меня вызывал главный врач и что я так долго делал в его кабинете. Я сказал, что меня попросили настроить компьютер и, возможно, ещё вызовут.

— Будешь докладывать обо всем, что ты там видишь и слышишь? — спросил старшина.

Этот вопрос ввел меня в недоумение. Мне стало понятно, что тут всё настолько гнило, что заключенные следят не только за другими заключенными, но и за сотрудниками, которые не имеют прямого отношения к режимной части. Старшина хотел, чтобы я был его агентом в той среде, в которую до меня не был вхож ни один заключенный.

Я понимал, что стукачей тут тьма, а программист всего один, поэтому сказал, что не буду заниматься такой ерундой. Мой отказ был воспринят как оскорбление в адрес режимной части и плевок в лицо «системы». Тогда я ещё не знал, что врачи в этой колонии ничего не решают и что режимная часть ведет негласную войну с врачами, собирая на них любой компромат через своих «активистов». Это была внутренняя возня, а я невольно оказался в ней замешан и попал под жернова. За мою неслыханную дерзость меня записали в нарушители. Как сказал доктор Гонзо: Вот и делай после этого людям добро…