Месть женщины - [111]

— Это неправда! — послышался негромкий, но решительный голос. В комнату шагнул Толя. — Марья Сергеевна, Машина мать, не верила в Бога. Она верила только в любовь. Она умерла с этой верой. Я был при ее последних минутах в том страшном доме.

Женщина медленно встала. Ее лицо осталось все таким же каменно невозмутимым, но покрылось розовыми пятнами.

— Ты? Кто это — ты?

— Тот самый самаритянин, которого когда-то давно подобрал на дороге твой отец Никита. Ты была привязана к большому кресту, а это чудовище сцеживало по капле кровь из бедной жертвы. Ею была твоя бабушка, — сказал Толя, обращаясь к Ване. И тут же снова повернулся к матери Инги. — Я хотел его убить, но ты заступилась. Ты сказала, что беременна и он отец твоего ребенка.

— Я проявила слабость. — Женщина устало опустилась на стул. — И понесла за это суровую расплату. Но Господь так милостив. Он послал мне двойню, чтобы брат мог искупить грехи сестры.

— Он безразличен к тому, как мы живем, — перебил ее Толя. — Он потерял к человеческому роду какой бы то ни было интерес, потому что мы не оправдали его надежд.

— Вы абсолютно правы, — подал голос Дориан Грей. — Среди нас оказалось слишком много непротивленцев злу.

— Нет, молодой человек, дело не в этом. Бог допустил серьезный промах, решив, что мужчине будет скучно одному на Земле. Как вам известно, он создал из его ребра женщину. Будучи, как и все творцы, существом двуполым, он даже представить себе не мог, что такое настоящая любовь. Я имею в виду любовь мужчины и женщины. Их взаимная тяга друг к другу. И потому в гневе отступился от человеческого рода, бросив нас на произвол судьбы.

В купейном вагоне поезда «Вильнюс — Ленинград» было тепло и пахло чистым бельем. Двое попутчиков Яна — мужчины неопределенного возраста — сели буквально за две минуты до отправления. Четвертое место оставалось пустым. Один из мужчин, едва тронулся поезд, достал из портфеля бутылку коньяка и, кивнув лежавшему на верхней полке Яну, предложил:

— Давай на троих. На двоих будет многовато.

Ян, поколебавшись несколько секунд — не любил он крепкие напитки, тем более, на ночь глядя, — все-таки спрыгнул вниз. Он уже успел переодеться в тренировочный костюм, и оба мужчин не без зависти смотрели на его гибкое стройное тело.

За рюмкой завязалась беседа. Ян сказал попутчикам, что ездил в Вильнюс, где когда-то родился, узнать хоть что-то о своих пропавших в войну родителях. Но, увы, безуспешно. А теперь едет к приемным в Ленинград.

Мужчина с родинкой на виске и уверенными — панибратскими манерами, сказал, что его ведомство, закрытый НИИ, подчиняющийся непосредственно Министерству обороны, как раз занимается поиском пропавших во время войны людей, причем довольно успешно. И тут же пообещал оказать содействие.

— Правда, чаще мы находим их могилы, — добавил он и предложил тост за, как он выразился, «священные холмики земли, под которыми покоятся бренные останки нетленных душ».

Выпили, закусили бутербродами с сыром и колбасой, которые достал из полиэтиленового пакета второй мужчина, назвавшийся Антоном Мстиславовичем. Ян выложил на стол яблоки и пачку печенья. Слово за слово, и он незаметно рассказал своим попутчикам, что когда-то плавал старпомом на грузовых судах, знает, хоть и успел изрядно подзабыть, английский и немецкий.

Попутчики слушали внимательно и заинтересованно. Похоже, они были не знакомы между собой, хотя из разговора выяснилось, что Антон Мстиславович тоже военный и того, с родинкой, он звал просто — Палыч.

Беседа коснулась афганской войны, и Палыч сказал, что Советскому Союзу давно пора начать расширять свои границы.

— Идет очередной передел мира, — разглагольствовал он, размахивая стаканом с коньяком. — Либо мы, либо Соединенные Штаты. Они спешно прибирают к рукам Латинскую Америку и Ближний Восток. К тому же Афган необходим нам как учебный полигон для испытаний новых видов оружия. Американцы, как известно, использовали для этих целей Вьетнам.

Антон Мстиславович мягко, но решительно не согласился с Палычем — он, как решил Ян, определенно представлял в Советской Армии «голубей», которых их противники — «ястребы» — называли «пятой колонной» и «Пентагоном». Он заметил, что американцы, обжегшись на вьетнамской войне, коренным образом изменили тактику, превратившись в глазах мирового сообщества из хищных акул чуть ли не в безобидных дельфинов, и Советский Союз таким образом невольно стал выглядеть мировым жандармом.

Они горячо между собой заспорили. Палыч плескал коньяком на белую скатерть с фирменной картинкой и вензелем и называл Антона Мстиславовича — в шутку, разумеется, — «агентом ноль-ноль семь». Ян помалкивал: беседа занимала его лишь с этической точки зрения, ибо он давно и бесповоротно решил для себя, что война в Афганистане есть не что иное, как коварная агрессия против маленького соседа. К тому же он жалел наших парней, бессмысленно гибнущих там.

— Вот ты, Иван, человек штатский, рассуди: кто все-таки из нас прав? — спрашивал Палыч, пьяненько поблескивая очками в тонкой золотой оправе. — Мне лично кажется, что чем больше территорий мы покорим, тем станем сильней и непобедимей. Так, между прочим, считали все русские цари. Да и Сталин тоже. Это Ленин разбазаривал направо и налево русские земли. А на мировое сообщество я прибор положил. Кто сильней, тот и прав. Так было, есть и будет.