Месть Танатоса - [54]

Самозванка… Они заподозрили, что она — самозванка! Теперь уж Маренн не постесняется! Де Кринис и Зауэрбрух — раз они согласились подыгрывать гестапо — пусть потерпят. Профессора, доктора наук — им не жаль их профессиональной чести, так пусть получат, что заслужили. Маренн не пощадила их: к чему щепетильность? Она разобрала по пунктам, разгромила в пух и прах все возведенное ими лженаучное здание «умозаключений», оказавшееся на деле обычной «мышеловкой», в которой сам профессор де Кринис представлял собой аппетитный кусочек сыра. Только она-то сыр не ест. Пусть знают, Маренн фон Кобург — это Маренн фон Кобург. Никто не смеет ее подозревать и ставить под сомнение ее профессионализм! Сначала они обвинили ее в политической неблагонадежности, в непорядочности, чуть ли не в шпионстве, теперь — сомневаются в ее квалификации как специалиста! Пожалуй, они чересчур хватили!

Слушая разоблачения Маренн, безжалостно обрушившиеся на его голову, профессор де Кринис краснел и бледнел поочередно не один раз. Он даже не мог вставить слова, точнее, не имел на то права, — строгие, неумолимые, разящие наповал аргументы летели в него, как тухлые яйца в плохого артиста. Ему было стыдно, он стушевался, он был не рад, что связался со всем этим! И в то же время ощущал несказанную радость — ведь он не сомневался ни на секунду, что перед ним она, Маренн фон Кобург, или Ким Сэтерлэнд, как теперь называют ее. Кто же еще? Только она может настолько глубоко рассуждать о предмете, который не под силу многим нынешним светилам — он специально подобрал ей случай, ой-ой-ой какой!

Здесь мало быть профессионалом, тут надо быть Маренн фон Кобург, чтобы разобраться и дать верное заключение — это ее докторская диссертация в Венском университете, едва ли не единственная в Европе она разрабатывала такую тему.

Что же сказать — все ясно. Маренн неподражаема. Конечно, это она. Теперь уж де Кринис со спокойной душой может уверить Вальтера — да, это она. Освободите ее поскорей, дайте ей возможность работать, она принесет Германии великую пользу, облегчит страдания стольких людей! Это она! Наверное, Шелленберг, который наблюдает за всем происходящим, и сам видит: так нельзя сыграть. Знания, профессионализм, тем более столь восхитительно высокого уровня, уже не сыграешь: это — дар, это — уникально… И как узнаваема Маренн — нетерпимая к дилетантству, язвительная, бесстрашно отстаивающая свою точку зрения…

Когда де Кринис увидел ее в вестибюле, сердце его сжалось, хотя он ничем не выдал своих чувств: худая, без сомнения, тяжело больная, измученная, иссохшая… Словно все жизненные соки вытянуло из нее это несправедливое заключение в лагерь. Она медленно поднималась по лестнице, она задыхалась — так ей было тяжело: видно, что-то неладно с сердцем.

А за что? За что они упекли ее туда? И зачем Вальтер придумал эту проверку? Де Кринис не разделял скептицизма молодого друга.

Маренн так слаба — ее сердце может просто не выдержать. Требуется огромное нервное и физическое напряжение, чтобы доказать истину, он-то знает это, а она… Ей просто нечего напрягать — у нее нет сил.

И все же… Когда он усадил ее в кресло в своем кабинете, он сразу заметил — Маренн казалась равнодушной ко всему, растерянной, ошеломленной встречей и глубоко удрученной своим положением. Но как она преобразилась, как только речь зашла о деле! Откуда появилась потухшая, казалось бы, энергия, глаза заблестели, мысль заработала четко, как и в прежние времена, а руки — тонкие как ниточки, синюшные, с длинными, костлявыми пальцами, — как ловко и уверенно они действовали, натренированными, опытными движениями обращаясь с больным. А как она негодовала! Как ее возмутили его заведомо неверные, провокационные рассуждения!

«Маренн, простите. Не я затеял все это. Но как же здорово, Маренн, что Вы сейчас меня так ругаете, не щадите моих заслуг. Как же здорово!»

Профессору очень хотелось крепко сжать руку Маренн, сказать ей: ты права, моя дорогая, сильная моя, талантливая. Как же мне жаль тебя, как ты страдала…

Внезапно речь Маренн прервалась. Лицо ее смертельно побледнело, она зашаталась. Де Кринис подхватил ее. Сомнений не оставалось — сердечный приступ. Санитары перенесли Маренн в свободную палату и уложили там на кровать. Подоспевший врач-кардиолог сразу же установил, что сказываются последствия тяжелого заболевания, перенесенного в лагере. «Сердце в таком состоянии, что даже трудно вообразить, — сокрушался он. — Как могло такое произойти? Женщина с очень серьезным заболеванием. Кто ее наблюдает? Как это — никто?»

Увы, прежде Маренн никогда не жаловалась на сердце. В сложившейся ситуации профессор Макс де Кринис не имел права объяснить коллеге все детали, касающиеся состояния больной, — ее двусмысленное положение и неопределенное будущее. И потому просто попросил оказать помощь, с грустной улыбкой слушая, как возмущается кардиолог но поводу запущенного недуга. Что ж, может быть, ему еще представится случай, а может… Думать о худшем не хотелось.

— Теперь, я надеюсь, ты убедился, Вальтер, — взволнованно сказал он Шелленбергу, входя в кабинет, где ожидали его бригадефюрер СС и его адъютант, наблюдавшие за экспериментом. — Теперь ты убедился сам. Я могу лишь еще раз подтвердить: да это она, Ким Сэтерлэнд, принцесса Маренн де Монморанси, эрцгерцогиня фон Кобург-Заальфельд, принцесса Бонапарт, называйте ее, как хотите, но это — она. Имя здесь ничего не меняет, — де Кринис сел в кресло, закурив сигарету.