Месть смертника. Штрафбат - [25]

Они забрались как можно дальше от палаток и блиндажей. За деревьями в лунном свете поблескивало маленькое озерцо. Темнота вокруг была наполнена звуками ночного леса – ветер в листве, цикады, далекое ухание, похожее на совиное… А сверху в теплом воздухе звенели ледяные звезды.

Белоконь расстелил на траве тот самый китель с уже споротыми петлицами младлея и свою широкую гимнастерку. На них он нежно уложил Риту. То, что произошло дальше, было отнюдь не той нежностью, которая случалась раньше, до войны, дома. С Ритой все было иначе. Может быть, слишком грубо и по-звериному, но так уж сложилось… Острый запах женщины, исходящий от Риты, ударил Белоконю в голову. Он вовсе не хотел быть с ней резким – но только сперва. Это вырвалось из него само и захватило их обоих. Рита отвечала тем же звериным напором. Щуплая девушка оказалась куда сильнее, чем можно было представить.

…Рысь. Так он назвал ее, и ей понравилось. Женщина-рысь. Для девушки со скромным именем Рита она слишком много кусалась. Для Маргариты, пожалуй, тоже.

Потом они повторили – перерыва не было. Полежали, прижавшись друг к другу. Совсем недолго, им помешали наползающие со всех сторон миролюбивые, но очень уж назойливые муравьи. Раньше Белоконь с Ритой их не замечали. Набросив одежду, они в обнимку побрели к озеру – сейчас там не было ни души.

* * *

Белоконь исправно посещал штаб и капитана Чистякова. Орудий пока не появилось, и в ближайшее время о них можно было забыть. Прибыло пополнение необстрелянных артиллеристов, и Чистякову пришлось отправить их в пехоту. Капитан разводил руками и отсылал Белоконя обратно в медсанчасть. Сержант только радовался.

На шестой день своей медицинской командировки Белоконь получил длинное письмо из Уфы, отправленное в управление дивизии. Конверт явно вскрывали, но это было в порядке вещей. Белоконь спрятал его за пазуху, чтобы прочесть по дороге из штаба.

В штабе открыто говорили о новых успехах немцев. Сержант узнал, что красноармейцы ушли из Ростова-на-Дону, и теперь там хозяйничает фашист. Настроение писарей, с которыми Белоконь курил, чтобы узнать последние новости, было даже не паническим – безнадежным.

Всеобщую обреченность усугубляло оживление Особого отдела, чем-то оно неуловимо напоминало пир стервятников. НКВД и ГБ в едином порыве обрабатывали поток измочаленных солдат и офицеров, чудом вышедших из окружения за Доном. Все эти красноармейцы были предателями на службе у фрицев. Потому что выжили. Как их наказывали за этот серьезный проступок, Белоконь не выяснял. От штабных разговоров у него остался мрачный осадок.

На пути в санчасть Белоконь несколько раз останавливался заглянуть в письмо. Люся, любимая Люся подробно писала о себе и детях. Послание выглядело успокаивающим, но было довольно сбивчивым: видно, она очень уставала за работой и писала урывками.

Белоконь оставил в штабе для отправки свое, загодя заготовленное письмо на двух страницах. В нем он немного рассказал об огромных понтонных мостах через Дон, чуть-чуть – о медсанбате… В его словах была недосказанность, которую сам Белоконь ощущал очень явственно – он не писал об отступлении, об оставленном полевом госпитале, не описывал обстоятельства пересечения Дона… От его письма разило мерзким казенным оптимизмом. Получалось, что они с Люсей утешают друг друга, и оба это делают неубедительно. Однако иначе не получалось.

Люся… Другая жизнь, к которой он надеялся вернуться. Фронт и семья были двумя мирами, которые не пересекались даже в сознании Белоконя. И не должны были пересечься никогда. Сержант не чувствовал неловкости перед Ритой, упоминая о семье и детях – она была из другого мира.

Даже странно, что в одну из ночей у заветного озера Белоконь все-таки назвал Риту, свою женщину-рысь, именем жены. Но это было однажды и больше не повторилось.

* * *

Как-то утром Белоконь в очередной раз отправился в штаб. Он хотел прогуляться, но Алеша вызвался подвезти. В штабе водитель хотел выяснять обстоятельства пропажи вещей, предназначенных для санчасти. Об этом Алеша говорил, не переставая, – он пылал праведным гневом, хотя до потерянных нательных рубах и простыней ему не должно было быть никакого дела.

Белоконь слушал болтовню шофера невнимательно, хмыкал невпопад, а на ухабах трясся с такой счастливой улыбкой, будто каждая кочка доставляет ему несказанное удовольствие. Позади была чудесная ночь – еще одна ночь с Ритой, ставшая вершиной их отношений. Они вновь были у озера, над которым стояла круглая, по-степному огромная и почему-то розовая луна. Впрочем, луна волновала их меньше всего. Рита открылась ему еще больше, чем прежде, и Белоконь наконец понял, что вызывало у нее ту грустную улыбку, когда он говорил о своих детях.

В Москве у Риты был жених, Костя, от него она ждала ребенка. Костя об этом так и не узнал – ушел на фронт вместе с московским ополчением и сгинул там в жуткой мясорубке. А Рита избавилась от ребенка. Она больше не говорила об этом, но Белоконь понял смысл этих слов. Такое избавление было кровавой и опасной, зачастую смертельной мукой. Рита считала, что у нее никогда не будет своих детей. Белоконь попытался утешить ее, но Рита лишь рассмеялась.