Месседж от покойника - [35]
Петкунас вспомнил, как уселся той ночью в свой автомобиль, поглядел на объемистый мешок сзади и подумал, что все идет хорошо.
«Время и место… — думал Петкунас. — Время и место. Место легко возобновить — вот оно. А время — его не вернешь. Вот он, Леонас, здесь, на этом самом месте, а Ставиского уже нет в живых, а Чаша вообще неизвестно где…»
Петкунас взглянул на часы: одиннадцать минут до начала — надо поторопиться, эти буквоеды могут и не впустить, если опоздаешь даже на минуту.
Но он не опоздал. Он зашел в просторный полутемный зал. Длинными плавными дугами изогнулись ряды красных кресел. Огромная (не соврал китаеза о размерах) картина была закрыта темным занавесом.
Петкунас подумал про себя, где сесть, и выбрал место возле прохода, не в ближних к сцене рядах, но где-то посередине. Священнослужители и люди в костюмах сидели рядов на пять ближе к подиуму. Справа светились неярко огоньки какого-то стенда, похожего на музейный. И вдруг — глубокий мрачный аккорд раздался в торжественной тишине зала, и пошел в стороны занавес, и Петкунас ощутил, как у него сдавило горло. Не было больше ни парка, ни музея, ни этого дворца.
На всю длину огромной сцены простиралась панорама места распятия Христова. Скалы Голгофы выступали, кажется, прямо в зал. Повсюду на огромном полотне были тщательно выписанные фигурки людей. Сзади, на фоне грозового неба, простиралась панорама Ершалаима, библейского Иерусалима, а в центре картины, в солнечных лучах, пробившихся сквозь грозовые тучи, стоял весь в белом Христос — величественный и отстраненный, готовый принять мучения и смерть.
Огромное полотно несло в себе свет и мрак того страшного дня. Два креста для разбойников, которых тоже должны казнить, уже установлены. Вырыта яма для креста Спасителя. Поодаль — зрители и римские воины. И в центре огромного полотна — Он в белом одеянии, рядом на земле — алая накидка, единственное яркое пятно. Спаситель озарен лучами солнца, но небо вокруг уже плотно укрыто тучами, и гроза собирается над городом Иерусалим.
Вот кто-то утешает Марию, безутешную мать. Чуть ближе к зрителю молится, упав на колени, Мария Магдалина. Римский центурион на белом коне велит солдатам своей сотни оттеснить толпу.
Пустыня, безрадостная пустыня вокруг, и скалистая Голгофа приподнята над пустыней, как страшный пьедестал для злодейства, которое должно свершиться.
Но взгляд среди сотен изображенных на полотне снова и снова возвращается к фигуре, озаренной лучами солнца. Художник, написавший Его перед Распятием, сумел вложить в эту страшную картину предощущение Воскресения.
Траурный аккорд повторился — и ангельские голоса начали молитву, знакомую Леонасу. И он увидел, как впереди поднялись один за другим из рядов священники, опустились на колени в широком проходе и стали повторять молитву. И люди в костюмах молились — кто-то в проходе на коленях, кто-то сидя в креслах. Нестройный гул их голосов несся по залу, когда стихала музыка. Леонас и сам не знал, какая сила заставила его опуститься на колени и, глядя на полотно, шептать заветные слова. Он умолял о милости к себе, к Кэтти, к Лизетте, он просил прощения за свои грехи — умышленные и непредумышленные.
А в том времени, куда переносила его панорама, перемещались по полотну лучи прожекторов. Выхватывая из полумрака то одну группу участников казни, то другую. И снова звучала музыка, и снова пели ангельские голоса…
Петкунас не помнил, когда это наваждение кончилось, когда он снова оказался в кресле, когда увидел, что в зале зажегся неяркий свет, панорама исчезла за занавесом, а немногочисленные зрители потихоньку потянулись к выходу. Петкунас продолжал сидеть в кресле — ему не хотелось уходить, вообще не хотелось двигаться.
Чья-то рука легла ему на плечо.
— Да, я сейчас, — пробормотал Леонас, не оглядываясь. Он был уверен, что это напоминают ему о необходимости покинуть зал служитель музея или охранник. — Я сейчас, — повторил он. — Простите…
— Леонас Петкунас? — негромко спросили сзади.
Петкунас оглянулся и увидел двоих людей — оба в костюмах и в галстуках, у одного, постарше, — раздвоенный подбородок и небольшой шрам на правой щеке. Тот, что помоложе, похож на человека откуда-то из Средиземноморья, но говорит безо всякого акцента.
— Пройдите с нами, пожалуйста, — сказал молодой подчеркнуто вежливо. — Нам надо поговорить…
— Что там у тебя? — Голос Хопкинса в телефоне был будничным и спокойным. — Всех преступников переловил?
— Кое-что тебе осталось, шеф. А как там у вас, в Южной Америке?
— А у нас — сплошной социализм: никто не работает, все воруют, никого не ловят. Поэтому низы недовольны верхами, а верхи — низами. Как тебе такая попытка социологического анализа?
— Что-то я открываю для себя новую сторону твоего дарования… — усмехнулся Потемкин.
— Обещаю: побудешь здесь разок — еще и не такое откроешь! — пробурчал Хопкинс. — И главное знаешь что: что бы у них ни случилось дурного, во всем виноват — угадай кто? Соединенные Штаты. Мне даже новую поговорку сообщили вчера. Слушай: «Никогда Колумбия не жила так плохо, как во времена президента Обамы!» Как тебе?
