Мещанство - [22]

– В чем это выразилось?

– Вот в чем, например. Из каширского исполкома пришла бумага, в которой было сказано, что Борис - писатель, пусть он у нас служит писарем в каширском исполкоме, а Вера (моя жена) - здоровая баба. Ее - на лесные заготовки. Тут уже мы не выдержали и вернулись в Москву. Но это уже другая полоса начинается. Революция кончилась. Вскоре нэп начался. Мы организовали кооперативную лавку писателей. Правительство разрешило оставшимся в России писателям устроить кооперативную лавку, и мы торговали книгами. Нам приносили старые книги, мы их покупали, а потом перепродавали и этим существовали.

– А кто вместе с вами участвовал в этом?

– Хорошая была компания. Бердяев стоял за прилавком со мной рядышком. Потом Осоргин. Затем был такой молодой Грифцов. Вот тут у нас бывал в лавке Андрей Белый, но он не торговал. Еще один там был - Яковлев, теперь он советский писатель, малоизвестный.

– А где же была эта лавка?

– На Никитской в Москве. Работа в этой лавке позволяла существовать. Кое-как, конечно, но все-таки. Позволяла существовать, при этом не служа большевикам. Это была свобода. Это было время нэпа.

– И сколько лет просуществовало ваше предприятие?

– Недолго. Года два или три. В 22-м году мне отчасти повезло - я чуть не умер, заразившись сыпным тифом на железной дороге, вша какая-то укусила. Я чуть не умер в Москве. И это дало повод просить у правительства выпустить меня с семьей в Берлин на лечение. Вот выпустили, и до свидания. А всех моих приятелей, профессоров, писателей выслали в 22-м году осенью на Запад. Это устроил Троцкий, и они должны молебен Троцкому отслужить, потому что это спасло их. Те, которые остались, все погибли в России. Ну, и эти, которых выслали, они тоже все перемерли теперь. И Франк, и философ Вышеславцев, и Бердяев, и Осоргин - всех их выслали.

– Может быть, у вас остались воспоминания, что думали о революции Блок, Бунин, те люди, с которыми вы близко были знакомы? Как они говорили, как менялось их настроение?

– У Бунина есть книга «Окаянные дни». Это сплошной дикий вопль его против всего этого.

– А как он относился к Февральской революции?

– По-моему, тоже плохо. Он очень рано уехал на юг. В самом начале революции.

– А Блока вы встречали после Февраля?

– Да. Он приезжал в Москву, он очень был подавлен, он и болен был, и мрачен, был разочарован в революции. В то же время он с ними много работал, и они его считали своим. «Двенадцать» я помню отлично, на меня очень тяжелое впечатление произвела эта поэма в 1918 году. «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». И ведет за собой этих 12 разбойников, которые стреляют. Белый тоже революцию принял. Но он оказался абсолютно неподходящим для революции. Он сначала уехал в Берлин, мы с ним встречались в 22-23-м году. И Пастернак тоже был за границей, но тоже вернулся.

– А вы Пастернака знали хорошо?

– Он у меня был в Москве, приносил мне рукопись. Он гораздо моложе меня, и он принес мне как старшему писателю свою рукопись, которая, я помню, мне сразу понравилась, и он сам на меня хорошее впечатление произвел.

– А какая это рукопись была?

– Я думаю, что это «Детство Люверс». У него такая есть книжка. Это какие-то отрывки были. Помню, что там об Урале было. Но это не был еще «Доктор Живаго». И вот в последние годы у меня с Пастернаком возникла переписка. Началась она случайно. Оказалось, что мы с ним родились в один и тот же день, только разница в годах. Вот я ему написал. Во-первых, я прочел его роман жене вслух, мне очень понравился этот роман. Вот я об этом написал, и еще написал, что мы с ним родились в знаменательный для русской литературы день: в 1783 году в этот же день родился Жуковский, в 37-м году в этот день был убит Пушкин, в 81-м в этот же день умер Достоевский. Это 29 января по старому стилю, 11 февраля - по новому. Он говорил, что на него это произвело большое впечатление. Потом он мне книги свои присылал, я ему посылал свои книги. У меня есть его письма, такие пылкие, он вообще был пылкий очень человек и горячей души, страстной души.

– Кого вы считаете действительно большими писателями в России после 17-го года?

– Пастернака я считаю настоящим большим писателем. Но есть просто талантливые. Паустовский, например.

– Я хотел вас попросить рассказать немного о Каменеве.

– Собственно, в Московском университете я его почти не знал. Просто мы учились в одно время. А потом уже, во время лавки писателей и во время нэпа, в Москве был Союз русских писателей. Тоже один из парадоксов революции: в нашем Уставе было сказано, что ни одного коммуниста не может быть в этом Союзе. И нам позволяли. Дали даже особняк Герцена нам. Но до поры до времени. Потом выгнали, конечно, всех в 22-м году, к осени, когда выслали все наше правление. А мы с женой в 22-м году в июне уехали. А Каменев в это время был председателем московского Совета рабочих депутатов, который помещался на Тверской в доме генерал-губернатора бывшего. И обыкновенно меня отправляли туда ходатайствовать за разных заключенных, высланных. Так как знали, что Каменев со мной немножко знаком, и вообще Каменев ко мне очень прилично относился. Я ничего не могу сказать, принимал меня он очень любезно, и что мог, он делал. Далеко не все. Бывали просто случаи нелепые. По недоразумению кого-то арестовывали. Был, например, случай такой, что арестовали писателя Соболя в Одессе. Меня просили заступиться, и я пошел к Каменеву. Он говорит: