— Да, похоже на его фотографии. Какой у него странный вид!
— В точности так выглядел покойный Троббинг… весь тот последний год.
— … А мы ведь не подозревали, пока кто-то не нашел флаконы под половицей в его гардеробной… а то мы все думали, что он просто пьет…
— По-моему, в наши дни премьер-министры были маркой выше, ты не находишь?
— Говорят, на мистера Фрабника имеет влияние только одна особа…
— Из японского посольства…
— Разумеется, милочка, только не говори так громко… Но серьезно, Фанни, как ты думаешь, мистер Фрабник действительно такой?
— Фигура у него для его возраста вполне хорошая.
— Да, но его возраст и этот явно полнокровный тип так часто бывают обманчивы. Еще бокал? Не пожалеешь, когда мы отчалим.
— А я думала, мы уже плывем.
— Чудачка ты, Фанни, такие уморительные вещи говоришь.
И пьяненькие старушки, давясь от беззвучного смеха, под ручку отправились вниз, в свою каюту.
Из остальных пассажиров одни заткнули уши ватой, другие надели темные очки, а кое-кто ел сухари из бумажных пакетов — говорят же, что индейцы едят змеиное мясо, чтобы перехитрить врага. Миссис Хуп лихорадочно твердила формулу, которой обучил ее в Нью-Йорке один йог. Немногочисленные «морские волки», чей багаж пестрел ярлыками многих плаваний, расхаживали по палубе, вызывающе попыхивая короткими вонючими трубками и подбирая партнеров для партии в бридж.
За две минуты до того, как пароход должен был отойти, когда уже раздавались вокруг первые предупредительные свистки и возгласы, по трапу поднялся молодой человек с чемоданом. Ничего примечательного в его внешности не было. Он выглядел в точности так, как выглядят подобные ему молодые люди; свой чемодан, до противности тяжелый, он нес сам, потому что у него не осталось ни одного франка да и почти никакой другой валюты. Он прожил два месяца в Париже, где писал книгу, а теперь возвращался домой, потому что сделал по почте предложение и получил согласие. Звали его Адам Фенвик-Саймз.
Отец Ротшильд приветливо ему улыбнулся.
— Едва ли вы меня помните, — сказал он. — Мы познакомились пять лет назад в Оксфорде, на завтраке у декана Баллиол-колледжа. Мне будет интересно прочесть вашу книгу, когда она выйдет, — сколько я понимаю, это автобиография? И разрешите мне одним из первых поздравить вас с вашей помолвкой. Боюсь, вы убедитесь, что ваш тесть несколько чудаковат… и забывчив. Этой зимой он перенес сильный бронхит. Дом — сплошные сквозняки, непомерно велик по нашим временам. Ну что ж, пойду к себе. На море волнение, а я плохо переношу качку. Встретимся двенадцатого у леди Метроленд, а если посчастливится, то и раньше.
Адам не успел ничего ответить — иезуит уже исчез. Вдруг голова его опять возникла рядом.
— Здесь находится одна весьма опасная и неприятная женщина, некая миссис Оранг.
Он опять скрылся из глаз, и почти тотчас же пароход заскользил прочь от пристани, к выходу из порта.
Началась качка, то бортовая, то носовая, а то пароход, весь дрожа, замирал на месте, над бездной черной воды, после чего низвергался, как вагонетка на американских горах, в безветренную глубину и снова взлетал прямо в пасть к урагану; то он прорывал себе путь, судорожно тыкаясь носом, как терьер в кроличьей норе, то падал камнем, как лифт. Этот последний его трюк доставлял пассажирам больше всего мучений.
— Ой, — стонал Цвет Нашей Молодежи. — Ой! Ой! Ой!
— Точно из тебя сбивают коктейль, — сказал Майлз Злопрактис. — Ну и лицо у вас, деточка, — оттенка нильской воды.
— Это же заболеть можно, — сказала мисс Рансибл и, что редко с ней случалось, попала в точку.
Китти Блекуотер и леди Троббинг лежали одна над другой на своих койках, содрогаясь от парика до пят.
— Как ты думаешь, неужели это шампань…
— Китти.
— Да, милочка?
— Китти, мне кажется… нет, я уверена, у меня есть где-то нюхательные соли… Китти, я подумала, тебе там ближе… А мне отсюда слезать просто небезопасно… как бы не сломать ногу…
— А ты не боишься, что после шампань…
— Но они мне нужны. Конечно, милочка, если это тебе затруднительно…
— Мне ничего не затруднительно, ты же знаешь. Но помнится, нет, я даже совершенно ясно помню, что нюхательные соли ты не укладывала.
— Ну, Китти, ну, пожалуйста… тебе же будет жалко, если я умру… Ой!
— Но я видела нюхательные соли на твоем туалетном столике уже после того, как твои вещи снесли вниз. Помню, я еще подумала, надо захватить их, а потом замешкалась с чаевыми, так что, понимаешь…
— Я… их… сама уложила… Вместе со щетками… Китти, противная!
— Как не стыдно, Фанни!
— Ой! Ой! Ой!
Для отца Ротшильда все плавания были равны. Он размышлял о муках святых угодников, об изменчивости человеческой природы, о Четырех Последних Вещах [1] и время от времени повторял про себя отрывки из покаянных псалмов.
Лидер оппозиции его величества лежал, погруженный в сладостный транс, созерцая роскошные восточные видения: домики из раскрашенной бумаги; золотые драконы и цветущий миндаль; золотые фигурки и миндалевидные глаза, смиренные и ласкающие; крохотные золотые ножки среди цветов миндаля; раскрашенные чашечки, полные золотого чая; золотой голос, поющий за ширмой из раскрашенной бумаги; смиренные, ласкающие золотые ручки и глаза формой как миндаль, а цветом как ночь.
