Мертвый осел и гильотинированная женщина - [42]
«Бедное дитя, — сказал я себе при виде девочки, которая спала, пока юный ее брат и молодая мать зарабатывали ей на глоток молока. — Нищета бодрствует у твоей колыбели, поддержкою будет тебе служить нищета и советчиком нищета! Нет для тебя никакого средства избежать подобной судьбы — бедность, заброшенность, порок! Ни надежды, ни счастья! Твоя матушка, которая так любит тебя сейчас, когда еще в силах тебя прокормить, возненавидит тебя, когда у нее не будет хлеба ни для тебя, ни для нее самой. У нее даже недостанет времени говорить тебе о Боге, о жизни небесной, так все вы трое — она, ты и твой брат — будете обременены заботою о самом насущном в жизни земной. Бедное дитя, светлое и розовое, спящее под жужжанье прядильного колеса, которое вертится, подобно колесу фортуны, от которого нечего ждать, кроме пеньковой веревки; бедное маленькое создание, хорошо еще, если, после двадцати четырех лет голода, труда и заброшенности, ты получишь наконец постель в Сальпетриере, суму и лоскут для савана!»
XXIV
ПОЦЕЛУЙ
Моя жертва ускользнула от меня. Ее вытащили из темницы, чтобы вновь запереть в комнате, в каких обитают живые. Теперь, когда я больше не мог видеть ее, я вышел из своего добровольного затворничества и возобновил жизнь, полную приключений. Я знал, что из бездны ее дней встанет — и встанет скоро — последний ее день, но, чтобы уйти от этой страшной мысли, терзавшей меня, я еще более рьяно принялся за излюбленное свое изучение мелких фактов повседневности, выискивая натуру самую пошлую, ежедневно похищая у нее тысячу невинных секретов, слишком простых, чтобы их изучать, и все же столь богатых сердечными волнениями! Так отвлекался я от бега времени, так старался забыть обо всем, что знал. Я воображал себе, что все это сон, я окружал себя только радостными образами; снова пришла весна, а с нею — прелестные прогулки, во время которых восхищаешься на каждом шагу и делаешь открытие за открытием. Среди восторгов, всегда новых, невидимый спутник говорит твоему сердцу, таинственный голос тихо напевает тебе на ушко; ты не один, и это лучше, чем если бы ты был один. Однажды проходил я через маленькое ласкающее взгляд селение в окрестностях Парижа, мимо большого двора, заваленного бревнами; возле стены были старательно сложены доски. В глубине двора своевольная и умелая рука очертила цветник, весь благоухающий прекрасною полураспустившеюся сиренью; над крутою кровлей виднелась хорошенькая голубятня, крытая красною черепицей, полная воркования; красивый голубок с переливчатой шеей, в оперении, отсвечивающем золотом, гордо прохаживался под солнцем по дощечке и махал крыльями вокруг своей кокетливой белой возлюбленной; от милого этого домика веяло таким благополучием, опрятностью и добродушием, что я не удержался от желания взглянуть на него поближе. Я вошел во двор, вдохнул аромат сирени и хотел уже продолжать свою прогулку, но тут я заметил в обширном помещении на первом этаже какую-то наполовину выстроенную большую машину. Странное это сооружение состояло из длинного дубового помоста, с двух сторон ограниченного легкими перилами; на задний его край опиралась лесенка, спереди возвышались два грозных столба; с внутренней стороны этих толстых столбов были проделаны желобки и тут же укреплена под прямым углом доска с вырезанным посредине круглым отверстием в виде воротника. Доска была раздвижная. Можно было заметить, что сооружение почти готово.
Красивый молодой человек, сильный, веселый, хорошо сложенный, что-то напевая, с размаху стучал молотком по плохо пригнанным доскам, забивая в них последний гвоздь. На нижней ступеньке лестницы виднелась почти пустая бутылка и наполовину полный стакан; молодой человек время от времени отпивал из него глоток, а затем снова брался за работу, все так же весело напевая.
Эта неизвестная машина, столь необычная с виду, помимо моей воли внушила мне беспокойство: что означает эта театральная эстрада и зачем она нужна? Пробудь я здесь хоть весь день, я все-таки не мог бы себе этого объяснить. И вот я задержался у окна первого этажа, безмолвный, встревоженный, полный любопытства, и с невольным содроганием прислушивался к ударам молотка. Но внезапно молодого человека отвлек от работы миловидный ребенок: он принес на продажу веревку, и я узнал маленького мастерового с площади Сальпетриер: в руках у него был плод двухнедельного труда, и по робкому его виду нетрудно было догадаться, что он боится отказа. Плотник принял его как человек добрый и, почти не глядя, взял веревку, щедро расплатился и, прежде чем выпроводить мальчика, поцеловал его и дал ему выпить вина из стоявшего на ступеньке стакана. Оставшись один, молодой плотник не стал возобновлять работу; он прохаживался по комнате, не спуская глаз с двери, — он явно поджидал кого-то, того, кто всегда приходит слишком поздно и уходит слишком рано, кому бывают благодарны за то, что он отнимает у вас время и в чьем присутствии часы пролетают с быстротою мысли. Наконец явилась красивая свежая девушка, простодушная и любопытная; после первых же приветствий, обращенных к возлюбленному, она, как и я, занялась машиной. Мне не было слышно ни слова из их разговора, но, по-видимому, он был живым и интересным. Завершив, очевидно, свои объяснения, молодой человек подал девушке знак, как бы приглашая ее к участию в спектакле; она сперва отнекивалась, потом отказывалась уже не столь решительно и наконец согласилась. Тогда ее суженый, приняв серьезный и значительный вид, связал ей за спиною руки веревкой, принесенной мальчиком; он поддерживал девушку, пока она поднималась на помост; там он привязал ее к укрепленной на помосте доске, похожей на детские качели на лежачем бревне, — привязал так, чтобы поднятый в воздух конец доски оказался на уровне ее груди, а ноги привязал к нижнему краю этой зловещей планки; я начинал понимать сущность ужасного механизма!
