Мертвый осел и гильотинированная женщина - [19]

И все это, все свои сокровища я отдал бы ради тебя, Анриетта! И даже — о, негодник, о, безумец! о, неблагодарный! — никому не отдал бы, но я сжег бы ради тебя, Анриетта, мою зеленую вуальку.

X ПОЭЗИЯ

Когда я заканчивал эту опись, под руку мне попался тщательно запечатанный конверт; печать была нетронута, адрес написан моею рукою, хрупкое послание осталось лежать в ящике как священный клад, коего я не мог тронуть, не совершив правонарушения. И все же, повинуясь какому-то невинному любопытству, я вскрыл таинственный пакет. В нем находился шелковый носовой платок явно вышедшего из моды цвета; к нему был приложен простой листок бумаги, старательно запечатанный, все еще источавший слабый нежный аромат — сладостный предвестник любовного письма. Я развернул письмо; оно было начертано столь четким почерком, что сперва я не признал его за свой. Не без глубокого волнения перечитал я следующие стихи, давно уже позабытые:

К МАРИИ

Ткань нравится тебе — прими ее в подарок!

И ночью, в тишине, на темный шелк кудрей

Надень вуаль, чей цвет так нежен и так ярок,

         Примерь ее скорей!

Когда же сон смежит моей кокетке очи

И сгонит до зари улыбку с алых уст,

Оставив красоту царить во мраке ночи,

         Как роз расцветший куст,

И сомкнутых очей небесное сиянье

Опущенных ресниц прикроют веера,

И будет слышаться лишь ровное дыханье

         До самого утра,

В тот час — еще слабей, чем шелестенье крылий,

Когда воздушный сильф, чья поступь так легка,

За юной феей вслед взлетает без усилий,

         Не покачнув цветка,

Над головой твоей как будто бы знакомый,

Чуть слышный в темноте вдруг голос прозвучит:

«Спи, милое дитя, не расставайся с дремой,

         Но знай, что он — не спит!»

У ночи просит он мелодий и сюжетов,

Легенд, не ведомых дотоле никому,

О тайнах неземной гармонии сонетов

         Он вопрошает тьму.

А все лишь для того, чтоб мировая слава

Поэта вознесла высоко над людьми,

И он сказал тебе: «Она твоя по праву,

         Любимая — возьми!»

Да, я найду слова, что не боятся тленья

И сквозь столетия сверкают, как кристалл,

Чтоб имя дивное твое над тьмой забвенья

         Взошло на пьедестал!

Чтоб помнили его влюбленные отныне,

Как имя Делии, как будто сам Тибулл

Из тех времен, когда он пел свою богиню,

         Мне руку протянул.

Но я прошу! Когда с моей священной тканью

Останешься — следи, чтоб чуждый взгляд ничей

К ней не проник! Запрись от дерзкого вниманья

         На тысячу ключей!

А если все-таки случится так — о, Боже!

Мне даже эта мысль мучительно страшна! —

Что ты, не сняв ее, окажешься на ложе

         Средь ночи не одна.

И что соперник мой в любовном упоенье

Дерзнет помять вуаль иль подшутить над ней,

А ты простишь ему кощунство без смущенья, —

         Что может быть больней! —

Тот голос, что звучал ласкающим напевом,

Вдруг грянет над тобой, как разъяренный гром:

«Страшись! Рожденное обидою и гневом,

         Не кончится добром!»

О, если можешь ты предать любовь и ныне

Быть счастлива с другим и дерзко весела, —

Сбрось и сожги в огне погибшую святыню,

         Как сердце мне сожгла![32]

Я резко задвинул ящик и схватил лежавшие на полочке с ним рядом свои пистолеты; то было прекрасное оружие, изготовленное Стелейном, закаленное в Фюрансе[33]. Забавы ради я принялся их разглядывать, вновь увидел гравированную на платине голову вепря, и непроизвольно кровь моя разгорячилась, пульс забился сильнее, меня охватило такое жестокое, но такое ощутимое блаженство! Но, слава Богу, послышался легкий стук в мою дверь.

— Входи, крошка! — крикнул я.

Дверь отворилась… Я был спасен!

XI ЖЕННИ

Пока милое дитя входило в мою комнату, пистолет, который я уже приложил к виску, начал потихоньку опускаться, и, с последним шагом девушки, роковое оружие упало на свое обычное место.

— Какую добрую весть принесла ты мне, крошка Женни? — спросил я спокойно. — Не потеряла ли ты опять какие-нибудь принадлежности моего гардероба или, может быть, сожгла мою лучшую сорочку?

— Добрая весть, сударь. Завтра я выхожу замуж.

Я был как громом поражен: целых шесть лет я обращался с нею как с ребенком, еще нынче утром припрятал для нее кое-какие лакомства, а она собралась замуж, эта малышка Женни, это дитя! Я разглядывал ее и нашел, что и впрямь тут нет ничего удивительного. Я глубоко вздохнул и поднялся, взбешенный.

— Будь проклят, — вскричал я, — тот, называющий себя поэтом, кто первым вознамерился превратить ужас в ремесло, в предмет торговли! Будь проклята новая поэтическая школа с ее палачами и призраками! Они все перевернули во мне вверх дном, из-за них я начал изучать духовный мир в его самых таинственных проявлениях, и это помешало мне заметить, что милая маленькая Женни уже не дитя! Прости меня, крошка Женни, — сказал я, приблизившись к ней. — Твои восемнадцать лет явились, не крикнув мне «Берегись!». Я, видишь ли, стал таким философом!

И Женни, готовая вот-вот расплакаться, засмеялась, а потом подставила мне пухлую щечку.

— Разве сегодня вы не поцелуете свою маленькую Женни?

— Я почтительно поцелую достойную невесту, — отвечал я, наклоняясь к ней.

— Нет, вашу маленькую Женни.

— Пусть так: мою маленькую Женни, — согласился я, не в силах удержать глубокого вздоха.