Мёртвый гость - [39]

Но я ошибся. Меня, видно, сбила с толку какая-то тень в тумане.

Мне вдруг вспомнилось, что старушка говорила на диалекте, не встречавшемся в этих краях и был явно силезского происхождения. Именно благодаря диалекту мне так удивительно четко врезались в память несколько слов, сказанных ею.

Наконец я нашел улицу Корнгассе. И точно: двадцать третий номер оказался бараком. По обе стороны от двери было по одному окну, а над ней — еще одно, поменьше.

Дверь была заперта, и мне пришлось постучать. Почти сразу же отодвинулась в сторону старая тряпка, служившая здесь оконной занавеской, и из открытой створки окна показалась чья-то лохматая голова.

— Кто там?

— Священник.

— Черт побери, господин пастор, откуда это вы так поздно?

— Меня позвали к умирающему.

— К умирающему? Нет, господин пастор, вы, видно, ошиблись номером дома! Здесь все здоровы.

— Но разве это не Корнгассе, двадцать три? — удивленно спросил я.

— Верно! Но насчет умирающего — чего нет, того нет! С тех пор как моя жена живет в Бреслау, я здесь один в доме, а врезать дуба я еще не собираюсь. Надо мной еще живет Франц Меллер. Но если я, старый хрыч, еще не спешу на тот свет, то он и подавно. Видать, ослышались вы, господин пастор.

Я опешил. Однако слова старушки все еще звучали во мне: „Корнгассе, 23“. Я не мог ошибиться.

— Меня позвала сюда одна пожилая женщина, — настаивал я. — Может, она здесь живет по соседству?

— Разве что мамаша Петцельт. Но это немного дальше, в двадцать первом доме. Так и есть: старый Петцельт уже неделю не встает с постели и ждет смерти. Ну, пока, господин пастор.

Он уже собирался закрыть окно, а я — отправиться на поиски двадцать первого дома; однако, чтобы окончательно успокоить совесть, я решился еще раз обратиться к нему:

— И все же впустите меня. Я должен повидать того, наверху. Может быть, с ним что-то случилось.

Не то смеясь, не то ворча, он отпер дверь и, не приглашая меня внутрь, ушел в свою комнату. С трудом вскарабкался я наверх по крутым ступенькам. Там, наверху, я зажег спичку и в ее мерцающем свете обнаружил дверь, на которой было грубо выведено мелом: „Франц Меллер“ — визитная карточка бедных людей.

На мой стук дверь открыл молодой парень. Из-под открытой грубой шерстяной рубахи видна была сильная обнаженная грудь. Ему было, очевидно, чуть больше двадцати; лицо рабочего — если и не красивое, то, во всяком случае, открытое и честное, — подкупало своей простодушной детскостью.

Здесь повторилась предыдущая сцена. Он также не был болен и не посылал никакой пожилой женщины. Я уже собирался окончательно уходить и даже сказал „Спокойной ночи“, когда он, нерешительно и слегка смущаясь, вдруг остановил меня: „Видите ли, господин пастор, я хотел бы вас попросить… не обижайтесь… я только подумал, что если вы все равно здесь… и вы были так приветливы со старым Шварцем с фабрики… то, может быть, вы… можете… знаете, господин пастор, по воскресеньям я не хожу в церковь: нашему брату приходится чистить котлы, смазывать машины и делать еще кучу разных дел. До самого обеда мы грязные, как поросята. А потом оденешься хоть немного почище и выйдешь немного прогуляться. Вот и все. А потому как я не хожу туда, хотя и хочется иногда причаститься, — прошу вас, господин пастор, не дадите ли вы мне его сейчас?“

Детское выражение еще сильнее обозначилось на его лице, а добродушные карие глаза с простодушным ожиданием уставились на меня. У видев мое удивленное лицо — а я еще, кажется, покачал головой, — он, не успел я даже возразить, сказал:

— Ну да, конечно… Так не делается. Не обижайтесь на меня. Дома нас всегда заставляли ходить в церковь: нас туда гнала мама. И в тот год, когда я после конфирмации еще был в деревне, она всегда водила меня причащаться. А с тех пор как я на фабрике, я уже забыл, какое оно. Ведь здесь я уже, кажется, три года.

Эти слова вызвали во мне странное чувство: что-то подсказывало мне, что в данном случае мне можно было нарушить традицию и выполнить искреннее желание бедного малого. Тем не менее меня все еще одолевали сомнения.

— Святое причастие, — сказал я, — называется также таинством евхаристии. Служитель церкви может причастить только того, кто лежит на смертном одре и сам не в состоянии прийти к алтарю. А кроме того, сосредоточенная подготовка посредством молитв и исповеди…

— Господин пастор, — перебил он меня и со сверкающими глазами прошептал: — Вы дадите мне его.

Не знаю, моими ли словами был вызван этот сердечный порыв, но в голосе его прозвучала такая радостная уверенность, что, словно покорившись этой непреодолимой уверенности, я кивнул ему и ответил: „Да“.

Он облегченно вздохнул и, извинившись, скрылся за ширмой.

Теперь, когда рядом со мной никого не было, ко мне опять вернулось прежнее ощущение странности происходившего здесь.

Стены комнаты, в которой я находился, были настолько низкими, что стоило только поднять руку, как кончики пальцев доставали до потолка. При убогом свете лампы трудно было что-либо хорошо рассмотреть. И все же я увидел грубо сколоченный стол, рядом с ним — стул; у стены — кровать с висевшим над ней портретом; а немного правее — пару приколотых к двери иллюстраций из дешевого журнала.