Мёртвый гость - [23]

На наши с ней игры смотрели благожелательно, к тому же о ней никто по-настоящему не заботился. Ее родители по горло были загружены работой: мать без помощи служанки вела убогое домашнее хозяйство, a отцу приходилось обрабатывать огород, доить и кормить тощую корову. Та была тоже доброй подругой девочки, которая, правда, не знала, что делать с этим большим и молчаливым животным, и поэтому предпочитала забавляться с более мелкими — во дворе, в саду или на деревенской дороге.

Забавно было видеть, как хорошо она знала их, словно и в самом деле понимала их язык. Иногда я заставала ее за тем, как она украдкой подражала звукам различных животных: воркованию голубей, гудению пчел и голосам некоторых птиц. Но едва заметив, что я подслушиваю, она тут же замолкала.

Человеческому языку она обучилась гораздо позже других детей и пользовалась им лишь изредка, в то время как мои самые маленькие сестры болтали весь день напропалую обо всем, что они знали и не знали. Никто из моих родных не понимал, почему я всякий раз, как только выдавалась свободная минута, убегала к ребенку дьячка. Но даже слабая улыбка маленькой Лизаветы, которой она встречала меня, или попытка робкой ласки значили для меня несравненно больше, чем любые сладости и хорошие отметки в школе. После двух лет нашей тесной дружбы, когда моей любимице исполнилось пять лет, ее отец купил парочку кроликов, для которых затем смастерил на краю огорода маленькую клетку. K своим капустным и свекольным блюдам он не прочь был добавить и недорогое жаркое каждое второе воскресенье, поскольку в другие дни на их столе почти не бывало мяса. Это было большим сюрпризом для маленькой Лизаветы. Дело в том, что остальные животные отвечали на ее ласки без особой сердечности и старались сразу же улизнуть из маленьких рук, если не находили в них ничего съестного. Кошкам и собакам — прожорливым иждивенцам, зато любящим ласку и человеческое общение, — не нашлось все же места в их скромном хозяйстве. Но эти маленькие, круглые, с шелковой шерсткой обжоры, сами дававшие жаркое и к тому же являвшиеся постоянным источником детской радости, были окружены самой тщательной заботой со стороны дьячка и его жены; обязанность кормить их сразу же была возложена на маленькую Лизавету, которая еще не ходила в школу и которая даже помыслить не могла о чем-то лучшем. Однако ни в какую она не соглашалась попробовать их мясо, когда на столе появлялось жаркое.

C этими новыми обитателями дома она довольно скоро сошлась так же хорошо, как и со всякой другой тварью. Трудно было представить себе более умилительное зрелище, чем это: крохотная девочка поднимает решетку клетки — и вся проворная орава (поскольку к ним скоро прибавилось еще полдюжины молодняка), толкаясь и перекатываясь друг через дружку, устремлялась ей навстречу; хватала ее за края платьица, натыкалась на ее маленькие босые ноги и жалобно попискивала, что свойственно этим созданиям, когда они голодны. Их маленькая кормилица брала тогда в руку прутик и, обороняясь от наиболее настырных, нежно шлепала их по круглым головкам. Потом она шествовала впереди бегущей за ней оравы к низкому загону, стоявшему между домом и садом, где лежали, сваленные в кучу, всяческие кухонные отходы: капустные кочерыжки, листья салата и много другой всячины, которой ей удавалось наносить из крестьянских домов. Крестьянки охотно давали ей все имеющиеся у них излишки подобного корма, так как все любили это славное дитя за ее тихий нрав и сочувствовали ее нуждающимся родителям.

Затем серьезная кроха усаживалась на колоду для рубки мяса, все еще не выпуская из рук прутик, и так часами могла наблюдать за тем, как кормились ее питомцы, лишь время от времени, если чей-нибудь рацион урезался или кого-нибудь оттесняли, она вставала и несильным щелчком прутика восстанавливала справедливость. От этого занятия ее отвлечь было невозможно; увлекшись им, она частенько забывала даже о собственной еде.

Когда хрустевшие зеленью обжоры наконец на некоторое время утоляли свой голод, их „кормящая мать“ вытаскивала одного из них за мягкие уши из стайки — будь то „папа“ или самый молодой крольчонок, — сажала его к себе в подол и гладила по спине или чесала за ушком — и так всех по очереди, так что никто не мог чувствовать себя обойденным. Вслед за тем окликами и подхлестыванием прутиком она собирала свое стадо и медленно загоняла его обратно в решетчатую клетку. Туда она просовывала еще несколько больших сочных листьев капусты pour la bonne bouche.[8] и долго еще стояла перед клеткой, никак не налюбуясь зрелищем весело лакомящейся компании.

Да, золотым ребенком была эта маленькая Лизавета!

„Лапушка моя, — сказала я как-то ей, — что же ты будешь делать, когда пойдешь в школу? Придется тогда сажать твоего Ханнесле — так звали ее любимчика — в твою сумочку, чтобы ты могла кормить его своими булками“.

Девочка посмотрела тогда на меня своими большими, серьезными глазами и сказала: „Лучше я не буду учиться, чем брошу их одних!“

Бедная глупышка! Она словно догадывалась, что на этом свете ей не придется сидеть ни за одной школьной партой.