Мертвые дома - [32]

— Скорее дайте мне ружье, он очень близко, он идет на меня, он готовится к прыжку.

Но в чаще притаился не только мелкокрапчатый тигр. Под ногами, сотрясая зеленоватые воды, задвигались кайманы, которых он принял за стволы деревьев. Лианы изгибались, как змеи, у них были змеиные глаза и жала. Деревья угрожающе раскачивались, словно зеленые чудовища, и лишь блеск небесного светила, мигающего в бесконечно далеком небе, защищал его от страшных врагов. Это была рука Кармен-Росы, поцелуй Кармен-Росы на его горячем лбу.

Он очнулся и долго лежал, тяжело дыша после страшных усилий, весь в поту от изнеможения и усталости. Потом сознание снова покинуло его, и он опять заговорил слабым голосом:

— Не играй на арфе, Эпифанио, у меня голова болит. Расскажи мне про смерть, Эпифанио, но только негромко.

Теперь Себастьян брел по миру мертвых и беседовал с Эпифанио, хозяином кабачка. Мир мертвых представлялся ему серой саванной, пустынным пространством без света и тени, по которому Эпифанио, как назаретянин, странствовал с арфой за спиной.

— Ты лучше играй на арфе, Эпифанио, тогда тебе будет легче ее нести. И расскажи мне, почему тебя бросили одного.

Но Эпифанио не был один. Сквозь серую корку земли пробивались, как побеги маиса, бледные лица, хилые тела, тощие руки, изъеденные язвами бедра, ноги, распухшие от укусов паразитов. Люди из Ортиса и Парапары, которых умертвила злокачественная лихорадка, солдаты, убитые в крепости, дон Касимиро Вильена и неисчислимые полчища безвестных мертвецов поднялись в голой степи, как частый пальмовый лес. Они кричали что-то Себастьяну, но он не мог разобрать их слов.

— Говорите громче, не слышу. Я не понимаю, что вы говорите, а мне нужно узнать. Я умру, как и вы, если не пойму, что вы говорите.

Так прошел день и еще один день, ночь и еще одна ночь, Себастьян корчился в судорогах, его рвало чем-то горьким и желтым. Объятый страхом, он обреченно смотрел на красные пятна на дне таза, которые с каждым разом становились все темнее. Но когда рядом была Кармен-Роса, он улыбался, чтобы она не догадалась об ужасе, леденившем его душу. Потом его снова окутала вата тяжелого сна, он метался в жару, погружался в призрачный мир галлюцинаций.

— Вперед, ребята! Да здравствует свобода! Да здравствует Себастьян Акоста, лев Парапары!

Рядом с ним с оружием в руках верхом на лошадях всех мастей сражались люди из всех уголков льяносов. Его кум Фелисиано командовал эскадроном всадников, вооруженных копьями. Они набрасывались на окопы правительственных войск, на мгновение отходили, обагрив свое оружие кровью врагов, и снова набрасывались на них в вихре пыли и криков.

— Долой Гомеса, ребята! Да здравствует революция! Трубите сигнал! Трубите победу! Себастьян Акоста входит в Ла-Вилью!

Улицы Ла-Вильи были завалены трупами в мундирах, и лошади продвигались с трудом. Вон лежит ничком на тротуаре с безобразной дырой на затылке, из которой бьет темная булькающая кровь, полковник Кубильос.

Моча из пурпурной стала темно-красной, потом коричневой, потом бурой, потом шоколадной, потом цвета черного кофе, потом густо-лиловой и, наконец, черной.

34

На четвертый день она иссякла. Тщетно напряженный взгляд больного искал на белом цинке красные или черные пятна. Стальные глаза отца Перния, усталые зрачки сеньора Картайи тоже были прикованы к белому кругу, на котором болезнь начертала свой окончательный приговор. Себастьян отлично понимал это. Так скончался в Парапаре шесть месяцев назад его кум Элеутерио.

После того как иссыхал черный родник, оставалось только лежать на спине и ждать смерти, глядя в потолочные балки.

Картайя и Перния подавленно молчали. Дать Себастьяну хинин значило ухудшить его состояние, они знали это. Сеньорита Беренисе принесла кувшин снадобья — знахарь заговорил свиную почку, сваренную в кипящей воде. Но ничто уже не могло спасти Себастьяна. Его отравленные зрачки уменьшились, превратились в черные точки, стали маленькими, как у канарейки.

Он умирал два дня и две ночи, но ни разу не потерял представления о происходящем и во всем был верен себе, пока не погружался в туман бредового безумия. Он считал с беспощадной точностью шаги смерти. Она уже была на улицах Ортиса и ожидала его. Она пришла за ним от покинутых могил старого кладбища и теперь, должно быть, сидит на скамейке на площади, грея на солнцепеке свои голые кости. Скоро с церковной колокольни в испуге улетит курносая сова, потому что в следующее воскресенье, может быть, в понедельник состоятся его похороны. Кармен-Роса будет долго плакать по нем и нарежет кайен и капачо на его могилу.

— Проклятье, я не хочу умирать в двадцать пять лет!

Он был наедине с отцом Перния и раздраженно и вызывающе кричал на него, словно священник был виноват в том, что случилось. Но отец Перния покорно отвечал ему, опустив полные слез глаза:

— Ты прав, сынок, ты прав.

Умирающий прикрыл веки и увидел блестящие точечки комаров, мерцавших на низком темном небе. Больше он ничего не увидел. Он погрузился в долгую бездонную прострацию, мутную и слепую. Только руки шевелились, и, словно пытаясь что-то сказать, разжимались и сжимались дрожащие пальцы.