Мертвые дома - [30]

Сеньор Картайя, отец Перния, Кармен-Роса, сеньорита Беренисе и Себастьян чувствовали свое полное бессилие перед этими галлюцинирующими и хрипящими больными, которые в полумраке ранчо сгорали в лихорадке, как дрова.

— Вы только посмотрите! Господи, он прямо обуглился!

Войдя в ранчо, они видели мужчину, или женщину, или ребенка с лицом, пылавшим адским румянцем лихорадки, с тяжело дышавшей грудью, с прижмуренными, словно от солнечного света, глазами.

— Это экономная! — с горечью соглашался сеньор Картайя.

И люди умирали. Умирали в забытьи, которое следовало за бредом, сотрясаемые неудержимой дрожью, в бессилии и отчаянии хватая ртом воздух, уже не попадавший в легкие.

Ушли многие из тех немногих, кто оставался в живых, в том числе и Эпифанио, хозяин кабачка. Эпифанио часто похвалялся:

— Ко мне малярия никогда не пристает. И сейчас не пристанет.

Или:

— Мою кровь комары не любят.

Или:

— Зараза меня избегает, не хочет со мной знаться.

Это походило на правду. Ушло несколько поколений ортисцев, прилетали и улетали полчища насекомых, шестьдесят раз за его шестидесятилетнюю жизнь начинались и прекращались дожди, а Эпифанио, бодрый и цветущий, толстый и ворчливый, продавал в своем кабачке хинин и свечи или играл на арфе в день святой Росы. Он не знал иной болезни, кроме головной боли, которая время от времени сваливала его с ног и которую он именовал «мигренью», желая этим подчеркнуть свою ученость.

Но вот заболел и Эпифанио. Отец Перния поспешил на его зов и нашел его в задней комнате кабачка. Он недвижно лежал на раскладной кровати под связками лука, которые свисали с потолка. В углу пряталась смолкнувшая арфа.

— Я пропал, преподобный отец, у меня холодная лихорадка, — пробормотал он с трудом.

Перния положил руку на его стынувший лоб. На бледном лице Эпифанио выделялись фиолетовые губы, и глаза — настороженные, затравленные, сверлящие глаза — метались, будто хотели вырваться из обреченного тела.

— Это холодная лихорадка, отец. Я ее знаю, я видел, как умирали кума Хасинта, Энкарнасьон Родригес, сержант Ромеро. Теперь моя очередь.

Слова слетали с его губ, как ледяное дуновение горного ветра, как дыхание снежной бури, которая бушевала под рукой священника. Эпифанио чувствовал тяжесть потолочных балок на своей груди и ключицах и слышал уверенные шаги холодной смерти.

Когда пришли другие люди, Эпифанио уже замолк. Ледяное пламя, пожиравшее его, парализовало его язык и движения. Жили только глаза, сверлящий взгляд которых устремлялся на тех, кто входил, на знакомый силуэт арфы, на теплые солнечные блики на стене, недоступные для него и уже ненужные. И наконец, как гаснет огонек свечи, погас взгляд Эпифанио, и леденящий холод, на этот раз холод смерти, разлился по его телу.

Люди — истощенные тени, с желтыми лицами и острыми скулами — шли мимо гроба Эпифанио, волоча ноги, словно приговоренные к смерти. «Сегодня Эпифанио, завтра ты, потом я, потом он. У всех нас еще хватит горячей крови как раз для комара, несущего в хоботке злокачественную лихорадку».

— Вот мы и остались одни, — печально сказал отец Перния.

— Господи, сотвори чудо! — простонала сеньорита Беренисе.

— Пошли нам по крайней мере врача, — проворчал сеньор Картайя.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Гематурия

32

Дожди кончились. Теперь было солнце и сушь, солнце и пот, солнце и саванна, солнце и молчание. Прежнего коня — рыжего со светлым хвостом и звездой на лбу — Себастьян теперь лишился, а одолженный им у кого-то норовистый серый неохотно шел из Парапары в Ортис, когда Себастьян в последний раз ехал по знакомой глухой дороге знойным белесым воскресеньем. Конь пугался разбегавшихся во все стороны зеленых ящериц и крика козодоя, и Себастьян резко натягивал поводья и бранился:

— Сивый трус!

Утро было жарче обычного, и Себастьян подгонял коня, чтобы солнце льяносов по возможности меньше напекло голову. Пот смачивал его одежду и капельками стекал по волосам на груди и под мышками.

В пути — особенно из Парапары в Ортис — он любил помечтать, придумывая необыкновенные истории, которые, оттого что он без конца измышлял и уточнял подробности, казались ему пережитыми в действительности. Они доставляли ему мальчишескую радость, так как поистине стоили того, чтобы их пережить. Но он мечтал только тогда, когда не думал о Кармен-Росе. Потому что, когда он думал о Кармен-Росе — глазах Кармен-Росы, губах Кармен-Росы, голосе Кармен-Росы, теле Кармен-Росы, — она целиком заполняла его ум и чувства, и едва он принимался за продолжение своей пламенной легенды, как перед ним возникали силуэты разрушенных домов Ортиса.

В своих мечтах он совершал подвиги и творил справедливость. Не останавливаясь в Ортисе, Себастьян мысленно продолжал свой путь дальше, до Эль-Сомбреро, до Валье-де-ла-Паскуа. На его зов в ранчо, на фермах, в деревнях и городах поднимались всадники. Они ехали рядом с ним на лошадях — белых, вороных, рыжих, пегих, каурых, серых, гнедых, белолобых в яблоках, с белой звездой на лбу, в белых чулках. Они ехали на светлых и темных мулах, на выносливых ослах, шли пешком. Они были вооружены винтовками, маузерами, карабинами, пистолетами, револьверами, охотничьими ружьями, копьями, мачете, кинжалами и штыками. Над ними развевались знамена. Ведомые Себастьяном, они с песней шли по саванне и штурмовали города, провозглашая торжество справедливости. Войска все росли, они освобождали узников и расстреливали палачей. Они продолжали дело Бовеса, Паеса, Монагаса и Креспо. Себастьян во всех подробностях представлял себе бои, слышал грохот выстрелов, стоны раненых, крики торжества, медь горна, сопровождавшего шаг победителей. По ущельям в долину Арагуа вслед за рыжим конем Себастьяна широким и бурным потоком двигались повстанцы, которых радостными криками приветствовал освобожденный народ.