Мертвая зыбь - [20]

И Олаф предполагал, что данный случай не исключение: студенты покинули лагерь вместе и выбрали одно направление движения. Двигаться на дно «чаши» логично со всех сторон, и хоть «шепот океана» не располагает к логике в действиях, но и к бессмысленным метаниям тоже приводит редко. И, выбравшись из времянки на южную сторону, странно было бы бежать на север…

Пройдя не более сотни шагов, он нашел подтверждение своим догадкам - этой дорогой кто-то спускался до него. На камнях трудно оставить следы, но все же кое-где мох был содран с камней, будто кто-то оскользался на спуске. Впрочем, подобных следов нашлось не много, и судить по ним о произошедшем Олаф не стал.

Почему они не вернулись? На этом месте склон надежно защищает от любых волн, идущих с севера. Или не защищает? Ведь звук может отражаться, например, от скал южного берега… О резонансе Олаф тоже имел смутное представление, но подумалось вдруг, что «чаша» могла стать для них смертельной ловушкой: инфразвук небольшой интенсивности вызывает панику, но если его усилить - убивает.

Обычно медэксперт не ищет покойников, будто грибы в лесу; и хотя Олаф не раз и не два бывал в спасательных экспедициях, это всегда выглядело как-то иначе. На северном склоне ветер с океана разгонял туман, вчера там не было так бело, как тут сегодня. Солнце не вылезало из-за скал - чем выше оно поднималось, тем ниже Олаф спускался. Похоже, на дно «чаши» оно не заглядывало с осени. Еще одна причина поставить времянку на возвышении: чем выше, тем длиннее световой день, об этом Олаф не подумал сразу.

Заиндевевший мох хрустел под ногами, ломался хрупкий на морозе кустарничек - белый, белый склон, любой чужеродный предмет на нем будет виден отчетливо… Олаф снова осекся: не повернуть ли назад, не посмотреть ли получше? Ведь чужеродный предмет тоже должен быть покрыт инеем…

Мысль обдала холодом, кольнула острой щенячьей тоской. Он оглянулся назад, всматриваясь в склон, и увидел тело почти сразу, в двадцати шагах. Прошел мимо и не заметил…

Мертвые не могут говорить. И странно вовсе не то, что Олаф вдруг решил оглянуться, а то, что раньше не подумал искать заиндевевшие тела. Впрочем, сверху тело было видно не так хорошо: его прикрывали три основательных камушка - будто человек прятался за ними.

Первое, что бросилось в глаза при приближении, - длинные локоны, выбившиеся из-под шапочки. В инее.

Она лежала лицом вниз, головой в сторону лагеря. Правая рука вытянута вперед, левая нога согнута в колене. Будто девочка ползла вверх. Вязаная шапочка, теплые брюки с начесом, штанины подвернуты; толстый свитер, явно с чужого плеча, левый рукав натянут на кисть, правая рука с отмороженными пальцами голая. Под ней - сломанный фонарик, вместо корпуса батарейки туго обмотаны тряпкой - куском штанины от теплых брюк.

Олаф зарисовал положение тела и отметил вешками место, где оно лежало. Помедлил, прежде чем его перевернуть. Обычно смерть безобразна; безупречно чистые, слепяще-белые кристаллы инея оскверняли безобразие смерти, нарушали зловещую ее гармонию. Он довольно точно представлял себе, во что смерть превратила лицо девочки, и не спешил в него взглянуть.

Ребята отдали ей самые теплые вещи. Не помогло.

На земле четко обозначилась характерная наледь, обледеневшими снизу были и свитер, и брюки: под теплым еще телом лежал лед, он растаял, потом снова замерз. Лиза. Без сомнений. Олаф был слишком оптимистом, представляя себе ее лицо, - не учел морозную эритему, окрасившую кожу в багровый цвет.

Нос-пуговка, ссадина на кончике.

Олаф не посмел закинуть тело на плечо. Что еще мужчина может сделать для мертвой девочки? Она не казалась ему тяжелой, только каждый шаг давался с трудом. Как большая сломанная кукла - закоченевшее в неестественной позе тело, белые от инея локоны… Руки быстро занемели, и он прижал ее к себе тесней - ледяную. Останавливался несколько раз, чтобы передохнуть, переложив тяжесть на колено. И шел дальше - выше, к освещенной низким солнцем вершине склона, - шатаясь и спотыкаясь.

Второй спуск к лесу ничего не дал, сколько Олаф ни всматривался в голубые тени на заиндевевшем склоне.

Внизу, в сумеречном полусвете, стояла странная неживая тишина, а земля волнами источала холод - и Олаф сперва решил, что это игра воображения. Солнце если и заглядывало на дно «чаши», то только ближе к лету; сюда не долетал ни ветер с океана, ни грохот прибоя; извивались - будто корчились в судорогах - невысокие березы, цеплялись за камни культями корней, и чернел местами непролазный еловый подлесок.

Нет, не игра воображения - под тонюсеньким слоем каменистой почвы лежала мерзлота: ветра, растопившие Ледовитый океан, не добрались до дна чаши. И теперь абсолютно ясно, почему здесь не поставили лагерь.

Ели со сломанными ветками не бросались в глаза, просто показались немного странными издали. Но, подойдя вплотную, Олаф убедился: ветки сломаны, а не срезаны и не срублены. Много веток. Елочки приземистые, нахохлившиеся, лапник густой, колючий. Он попробовал сломать сучок - уколол пальцы, но обломилась ветка легко, была хрупкой, суховатой. Это хорошо, это значит, не так трудно заготовить дрова, сделать настил, сложить шалаш… Олаф поперхнулся. «Больной перед смертью потел? Это хорошо»…