Мертвая голова - [38]

– Живо! Живо! Лучшую комнату для этих господ!

– Для господина и этой дамы? – спросил удивленный мальчик, поочередно осматривая одежду Гофмана, более чем скромную, и Арсены, слишком легкую.

– Да, – подтвердил Гофман, – лучшую, самую роскошную. Главное, чтобы она была тепла и хорошо освещена. Вот тебе червонец.

Мальчик, казалось, как и привратник, подпал под влияние золотого и указал гостям на большую лестницу, слабо освещенную, поскольку была ночь, но застеленную ковром, что по тем временам было чрезвычайной роскошью.

– Извольте пройти, – произнес он, – и подождать меня у двери номер три.

Он исчез.

На первой ступеньке Арсена остановилась. Казалось, что ей, легкой Сильфиде{13}, невыразимо трудно было сдвинуться с места. Можно было подумать, что ее легкие атласные туфельки были на свинцовой подошве.

Гофман предложил спутнице руку. Арсена приняла предложение, и ему показалось, что она почти невесома, но источает ледяной холод. С невероятными усилиями Арсена преодолела первую ступень, затем и все другие, но каждое движение ее сопровождалось тяжкими вздохами.

– О, бедняжка, – прошептал Гофман, – как вы, должно быть, страдали!

– Да, да, – ответила Арсена, – очень… Я очень страдала.

Они подошли к двери под номером три. Почти одновременно с ними пришел в номер и мальчик; он отворил дверь комнаты, и через минуту камин запылал, а восковые свечи были зажжены.

– Вы, я полагаю, голодны? – спросил Гофман.

– Не знаю, – сказала Арсена.

– Мальчик, подай нам самый лучший ужин, – распорядился юноша.

– Сударь, – заметил тот, – так больше не говорят, меня называют лакеем. Впрочем, вы так хорошо платите, что можете говорить как вам угодно.

Потом, довольный своей остротой, он вышел со словами:

– Через пять минут ужин будет готов!

Когда дверь за лакеем затворилась, Гофман окинул Арсену страстным взором. Она так спешила сесть у огня, что даже не потрудилась придвинуть к камину кресло. Устроившись у угла камина в том же положении, в котором нашел ее Гофман у гильотины, и упершись локтями в колени, девушка, казалось, старалась поддержать свою голову.

– Арсена! Арсена! – воскликнул молодой человек. – Я сказал тебе, что богат, не правда ли? Посмотри, и ты увидишь, солгал ли я.

Гофман опрокинул свою шляпу на стол: она была полна червонцев и двойных луидоров, монеты покатились по мрамору столешницы со звоном, свойственным только золоту и отличным от всякого другого шума. Потом он вывернул карманы: в них тоже заключалась огромная добыча, доставшаяся ему в игорном доме. Груда золота, поблескивая, выросла на столе.

От происходящего Арсена, казалось, оживилась. Она повернула голову, затем тяжело поднялась, все еще скованная в движениях, но ее бледные губы улыбались, а тусклые очи посветлели и засверкали в отблесках золота.

– О! – воскликнула девушка. – Все это твое?

– Нет, не мое, но твое, Арсена.

– Мое! – прошептала танцовщица.

И она запустила в груду монет свои бледные руки. Эта женщина, для которой золото было жизнью, казалось, при каждом прикосновении к нему чувствовала себя все лучше и лучше.

– Мое! – восклицала она. – Мое!

Последнее слово Арсена произнесла резким звучным голосом, странно гармонировавшим со звоном червонцев.

В комнату вошли двое слуг, неся полностью сервированный стол, который они едва не выпустили из рук при виде этой груды богатств, которые судорожно перебирала постоялица.

– Хорошо, – распорядился Гофман, – подайте шампанского и оставьте нас.

Слуги внесли несколько бутылок шампанского и вышли. Юноша запер за ними дверь на задвижку. Потом, обуреваемый желаниями, возвратился к Арсене, которая оставалась у стола, продолжая черпать жизнь у даров Пактоля.

– Ну что? – спросил он у нее.

– Золото – это прекрасно! – воскликнула танцовщица. – Давно уже я до него не дотрагивалась.

– Полно! Сядем ужинать, потом, на свободе, ты выкупаешься, подобно Данае, в своем золоте, если захочешь.

И художник увлек ее к столу.

– Мне холодно! – заявила Арсена.

Гофман осмотрелся вокруг: на окнах висели красные портьеры из той же ткани, что и покрывало на кровати. Он сорвал одну из них и подал девушке. Танцовщица завернулась в нее, словно в старинный плащ, и это еще больше подчеркнуло невероятную бледность ее лица.

Гофман оробел. Он сел за стол, налил и выпил один за другим два или три бокала шампанского. Тогда ему показалось, что глаза Арсены немного оживились. Он налил и ей, и она в свою очередь выпила. Потом он попытался заставить ее хоть что-нибудь съесть, но она отказалась. Гофман продолжал настаивать.

– Я не смогу проглотить ни кусочка, – объяснила девушка.

– Так станем же пить.

Она подала свой бокал.

– Да, станем пить.

Гофман был голоден и чувствовал жажду, он начал пить и есть, особенно пить. Он чувствовал, что ему надо набраться дерзости: не оттого что Арсена, подобно тому, как было у нее в доме, стала бы противиться, но потому что тело прелестной гостьи источало ледяной холод.

По мере того как он пил, Арсена оживлялась – во всяком случае ему так казалось. Но когда она, в свою очередь, опустошала бокал, несколько розовых капель скатывались из-под бархотки, охватывавшей ее горло, на грудь. Гофман смотрел, не понимая. Потом, чувствуя в этом что-то таинственное и ужасное, он, пытаясь унять внутреннюю дрожь, учащал тосты, которые посвящал прелестным очам, губкам, рукам танцовщицы. Она, отвечая тем же, пила с ним наравне, оживляясь от вина, но выпитого не ею, а Гофманом.