Мерседес-Бенц - [2]

Из писем к Грабалу

Туда ты и направишься прежде чем стихнет твое сердце

Юзеф Чехович. Скорбная элегия

Milý pane Bohušku, a tak zase život udělal mimořádnou smyčku — Дорогой пан Богумил, вот и вновь жизнь описала удивительный круг, потому что, вспоминая тот свой первый майский вечер, когда, перепуганный и не на шутку взволнованный, я впервые сел за руль «фиатика» панны Цивле, единственной инструкторши в фирме «Коррадо» (гарантируем водительские права по самым низким в городе ценам), единственной женщины в компании этих самоуверенных самцов — бывших гонщиков и виртуозов баранки… так вот, когда я пристегивался и под ее руководством регулировал зеркало заднего вида, чтобы в следующее мгновение на первой скорости тронуться по маленькой узкой улочке и тут же, не проехав и сорока метров, остановиться на перекрестке, где лишь крошечный просвет, подобно незримому воздушному коридору, между трамваями и безудержным грохотом грузовиков, вел к далекому противоположному берегу пекла центрального района; итак, когда я отправился в свое первое автомобильное путешествие, как всегда ощущая полную его бессмысленность, ибо все это пришло слишком поздно и не вовремя, прямо посреди перекрестка, между судорожно затормозившим, надрывавшимся от звона трамваем номер тринадцать и огромным рефрижератором, лишь чудом разминувшимся с «фиатиком» панны Цивле и оглушившим нас страшно басовитым и чудовищно громогласным, будто корабельная сирена, клаксоном; словом, застряв посреди всего этого кошмара, я сразу вспомнил вас и эти ваши чудесные, легчайшие, исполненные очарования уроки вождения мотоцикла — позади инструктор, впереди рельсы да влажная булыжная мостовая, а вы стремительно газуете на своей «Яве-250» и несетесь по пражским улицам и площадям, сперва вверх, к Градчанам, затем вниз, к Влтаве, и все время, не умолкая ни на минуту, будто вдохновленный неким мотодаймонионом, рассказываете инструктору о тех дивных автомобилях прошлого, на которых ваш отчим пережил столько потрясающих аварий, столкновений и катастроф; итак, когда водитель рефрижератора резко осадил свое многотонное чудовище, выскочил из кабины и, оставив машину посреди мостовой, ринулся к крошечному «фиатику» панны Цивле, грозя нам кулаком — точнее говоря, он лупил этим самым кулаком по собственной голове, рискуя в ярости нанести себе увечье; так вот, когда я разглядывал приникшую к окошку «фиата» его багровую от бешенства физиономию и, в том же окошке, еще одну, принадлежавшую вагоновожатому тринадцатого номера — он, как и шофер грузовика, покинул трамвай и примятых внезапным торможением пассажиров; в общем, когда я увидал за предусмотрительно поднятым панной Цивле стеклом эти лица, позади которых возникали все новые и новые, поскольку водители других машин, запертых остановившимися трамваем и рефрижератором, также побросали свои автомобили и помчались к нам, дабы выместить на маленьком «фиате» все свое раздражение по поводу пробок на дорогах, не отремонтированных мостов, дорожающего бензина и прочих напастей, которые обрушились на них почти сразу после падения коммунизма; словом, когда взгляды этих босховских персонажей буквально пригвоздили нас с инструкторшей к сиденьям ее ни за что не желавшего заводиться «фиатика», я совершенно невозмутимо произнес: — А знаете, с моей бабкой Марией, когда она в двадцать пятом году училась водить машину, приключилась похожая история, только ее «ситроен» застрял на железнодорожном переезде, а справа, то есть со стороны инструктора Чажастого, уже приближался из-за поворота курьерский «Вильно — Барановичи — Львов», и тогда, мгновенно оценив ситуацию, пан Чажастый воскликнул: — Панна Мария, выскакиваем сейчас же, или нам крышка, — и они выскочили, — продолжал я, — а курьерский, хоть и тормозил, рассыпая из-под колес снопы искр, все-таки протаранил этот великолепный автомобиль, и бабушка Мария с паном инструктором Чажастым стояли у переезда, глядя на вытаращенные и все более округлявшиеся глаза машиниста, который тщетно высматривал в куче жести, никеля, хрома, плюша, дерматина и битого стекла размозженную голову, отрезанные ноги, кепку водителя или, на худой конец, хоть одно пятнышко крови; и лишь переведя взгляд чуть дальше, бедняга увидал приветливо махавших ему бабушку Марию и пана инструктора Чажастого; и это была чудесная сцена, — я уже приближался к развязке, — ибо за их спиной, у дороги в чистом поле стояла часовенка Матери Божьей Неустанной Помощи, которую обступили совершавшие майское богослужение[2] деревенские бабы с детьми, другими словами, первый план с раздавленным «ситроеном» и сопевшим локомотивом плавно переходил во второй, в центре которого находился заламывавший руки машинист, а за ним расположились столь счастливо избежавшие гибели бабка Мария с паном инструктором Чажастым, и все это на фоне далеких холмов и часовенки Матери Божьей Неустанной Помощи у подножья Восточных Карпат. — Господи, какая прелесть, — панна Цивле осторожно пересаживалась, переползая через мои колени, а я, под ее попкой, аккуратно выполнял аналогичное движение, только в обратном направлении, — Господи, до чего вы здорово рассказываете, — продолжала она, проверяя передачу и зажигание, — странно, что не сработало параллельное управление… Да-а, очень любопытно, — мотор наконец завелся, и, грубо, презрительно, по-мужски показав окружившим машину водителям средний палец, она медленно тронулась, рассекая толпу зевак и виртуозно объезжая наших несостоявшихся палачей, сгрудившихся в единый монолит и жаждавших линчевать нас прямо посреди этого кошмарного перекрестка, первой моей автомобильной Голгофы. Так вот, дорогой пан Богумил, в тот самый момент, когда панна Цивле своим удивительным, чуть звенящим голосом произнесла: — Господи, до чего вы здорово рассказываете, — у меня уже вертелось на языке: — Да что я, вы лучше почитайте «Вечерние занятия в автошколе», вот где настоящие истории, которые на сон грядущий или перед выездом с клиентом на городские улицы должен припоминать каждый инструктор, вот кто достиг восхитительного мотолиризма, вот кому удалось воплотить платоновскую идею уз, связующих педагога и ученика, — не простое натаскивание, банальный контроль, заурядное обучение, но одаривание друг друга чудесными рассказами, это причащение словом, объединяющее людей вне зависимости от пола, политических взглядов и происхождения, — но, увы, пан Богумил, ничего этого я не сказал, ибо глаза у меня полезли на лоб, душа ушла в пятки, а язык присох к нёбу, словно на третий день кашубской свадьбы, когда я увидал, как панна Цивле резко давит на педаль и, подобно заправскому слаломисту, скользит меж разъяренных водителей, как она расталкивает толпу квадратным передком своего «фиатика», а затем, буквально в последнюю секунду, ныряет в узкое горлышко между только что тронувшимся трамваем и медленно движущимся рефрижератором; ах, как жаль, дорогой пан Богумил, что вам не довелось увидеть всего этого — победы юной девушки с ее маленьким «фиатом» над стаей орущих водителей и парочкой грозных мачо — вагоновожатым тринадцатого номера и шофером грузовика, которые, ясное дело, просто взбесились, увидав, как автомобильчик маневрирует перед самым их носом, совершая рискованный прорыв меж Сциллой трамвая и Харибдой рефрижератора, это, пан Богумил, и в самом деле было нечто фантастическое, триумф интеллекта над массой, ироническая насмешка над слепым и глухим раздражением, ловкая оплеуха в исполнении панны Цивле и ее ученика: тра-ля-ля, бум, пам-парам, поцелуйте нас в задницу, придурки. — Господи Иисусе, — шепнул я, — ну вы и ас, я просто сражен наповал. — Да ладно вам! — звонко рассмеялась она. — Мне никогда так не выучиться, — я сглотнул слюну, — никогда с вами не сравниться, хоть наизнанку вывернись. — Ничего, не переживайте, — откликнулась панна Цивле, — встречала я таких, как вы, в тихом омуте черти водятся, верно? — и пристально поглядела на меня своими серыми глазами, — но вы дорасскажите про эту свою бабку Марию — меня, собственно, интересуют раздавленный «ситроен» и поврежденный локомотив, скажите, была ли машина застрахована и получил ли инструктор Чажастый какую-нибудь компенсацию, потому что по поводу пострадавшего локомотива голова болела скорее у руководства железной дороги, так ведь? — она вновь посмотрела на меня, и этот взгляд был еще более удивителен, чем ее странная фамилия. — Вот именно, что нет, — возразил я, — все получилось совсем не так, как вы думаете: в те времена машина обычно принадлежала самому клиенту, то есть, я имею в виду, ученику, а инструктора нанимали, словно учителя танцев или настройщика фортепиано; в условленный час пан Чажастый подъезжал к дому клиента на своем велосипеде, расстегивал булавку, которой обычно закалывал штанину у лодыжки, следует уточнить, что это была красивая серебряная булавка с крошечным бриллиантиком, и пап Чажастый тут же втыкал ее в английский галстук, затем поправлял фуражку, а порой еще и манжету сорочки и направлялся к подъезду или садовой калитке, поглядывая на часы и проверяя, не приехал ли он минутой раньше, а если так, то замедлял шаг, ибо в те времена весьма дурным тоном считалось опоздать, однако куда худшим — «переспешить», как говорили во Львове; итак — перейдем к существу дела: «ситроен» этот, видите ли, принадлежал моей бабке Марии — подарок дедушки Кароля, тогда еще ходившего в женихах и заканчивавшего Берлинский университет, а поскольку застраховать автомобиль бабушка забыла, то пан Чажастый, стоя у переезда, очень переживал: — Что же теперь панна Мария скажет молодому человеку, быть может, лучше послать письмо, только ни в коем случае не депешу, ибо депеша никогда до добра не доводит, тут и до разрыва помолвки недалеко, а ведь этот пан инженер Кароль такая выгодная партия, — твердил инструктор; тем временем пути очистили от останков автомобиля, и машинист принялся внимательно осматривать свой локомотив — сначала буфера, затем фары и, наконец, заглянул под передние колеса и ощупал поршни, но нигде не обнаружил следов столкновения — ни единой борозды или хоть царапинки — и пришел от этого в полное отчаяние: кто же в дирекции поверит его рассказам, будто столь значительное опоздание вызвано тем, что он протаранил французский автомобиль, кто захочет принять его слова на веру, если доказательства напрочь отсутствуют, пусть даже случившееся подтвердят проводники или какая-нибудь важная шишка из числа пассажиров, начальство все равно останется при своем мнении и все равно лишит его премии или, хуже того, понизит в должности, и никогда больше — на этом месте машинист чуть не заплакал — он не поведет курьерский «Вильно — Львов» или sleeping