Мерлин. Моргана. Артур - [99]

Первым отозвался Кэй, сохранивший присущие ему обидчивость и вспыльчивость, невзирая на свои восемьдесят два года:

— Чем провинились перед тобой мы, государь, коль скоро ты нанес нам такое оскорбление? От меня дождешься ты лишь одного приговора: я нахожу предосудительным требование твое судить тебя. Что до всего прочего, мой старый костяк еще достаточно крепок, так что я смогу нанести и принять несколько ударов, продолжая служить тебе.

— Для меня, — сказал Ивейн, — ты всегда был и пребудешь самой справедливой и самой мудрой мерою Круглого Стола и духа Мерлина. Кто бы ни оказался твоим преемником, он в лучшим случае станет лишь твоим неловким подражателем. Думаю, что Мордред, хоть и выдает себя за неистового поборника общественного блага, поднял мятеж по причинам личного характера, точь-в-точь как Ланселот, а ведь ты, невзирая на тяжелейшие душевные муки, никогда не позволял им возобладать. Оба они тем самым показали свою слабость и ущербность как политиков, равно как — в сравнении — твою непреклонность философа. Поставить же меня на свое место ты сможешь только силой.

— Со своей стороны, — сказал Гавейн, — полагаю, что Стол, лишившись духа, который внушал ему ты, ты и никто другой, превратился в груду скверных досок, окруженную шайкой вздорных болтунов и лицемеров, которых ты силой склонил к справедливости и добродетели. Мне не терпится изрубить эти гнилушки и разделаться со всеми изменниками, начиная с Мордреда.

— Мордред не изменник, — сказал Артур. — Он хуже изменника. Это мистик, который считает вероятными предателями всех: и тех, на кого он нападает, и тех, кого использует в своих целях. В течение двенадцати лет Моргана точила этот нацеленный в Логрис клинок о камень фанатизма, который раньше или позже разрушает то, что якобы защищает. Мне показалось, что я сумел притупить его об оселок реальности, и долгое время Мордред был лучшим служителем Стола, поскольку моя власть и благоприятные обстоятельства превратили этот клинок в мастерок каменщика-созидателя. Но он вернулся к изначальной цели при первой же возможности, едва лишь стал принимать единоличные решения, что совпало с внутренним кризисом империи. И лезвие его оказалось куда более смертоносным, чем можно было опасаться. Я сильно заблуждался относительно Мордреда и напрасно доверил ему управление — это самая тяжкая ошибка в моей жизни. Лишь ты, Гавейн, оказался достаточно проницательным, чтобы оспаривать это решение. Он вынесет войну за внешние пределы и предаст огню весь мир. Свою землю он покроет виселицами, куда потащит всех, кого сочтет нечистыми и недостойными. Мерлину следовало бы убить его при рождении, или же я должен был это сделать, когда его неукротимый фанатизм проявился зримым образом. Но тогда мы — Мерлин и я — уподобились бы ему. — Помолчав немного, Артур продолжал: — Гавейн, ты предложишь Ланселоту перемирие. Скажи, что я хочу встретиться с ним. Ивейн и Кэй, вы построите армию. Я расскажу воинам обо всех этих событиях, чтобы они, если пожелают последовать за мной, не поступали так в неведении.

И в присутствии шестнадцати тысяч человек, составлявших королевскую армию, Артур открыл все, ничего не утаив и не приукрасив, а затем добавил, что в любом случае будет биться с Мордредом и его союзниками, после чего уступит свой трон Ивейну.

— Я никогда не допущу, — сказал он, — чтобы в империи установилась тирания, какими бы добродетельными мотивами она ни прикрывалась. Ибо любая тирания — как силы, так и духа — порождает два главных порока власти, внешне несходных, но связанных между собой неразрывно. Это фанатизм и продажность, которые неизбежно ведут к преступлению и краху. Будете ли вы сражаться на моей стороне?

В ответ раздался оглушительный приветственный клич — столь мощным оказался этот единодушный вопль, что все защитники Беноика высыпали на укрепления. Гавейн, Кэй и Ивейн подняли мечи, давая тем самым клятву верности, их примеру последовали все командиры и воины. Ни один человек не отступился от короля.

Вечером ворота Беноика распахнулись, и из крепости вышел высокий воин. Он пересек поле под укоризненными, презрительными, порой злобными взглядами бойцов королевской армии. Это был Ланселот. В шатре командующего его встретил король — один, без свиты.

— Я хочу заключить с тобой мир, — сказал Артур. — Мятежный Мордред захватил власть в Логрисе, восстановив против меня почти всех пэров Стола. Он приказал казнить королеву Гвиневеру. Я намерен вернуться в Британию и сразиться с ним — не только с целью покарать его за это преступление, но и потому, что он превратит искаженный закон в слепое орудие нетерпимости. Оставайся на своей земле вместе с Лионелем и Богортом, ибо Арморика, возможно, превратится в единственное убежище для закона, преданного пэрами Камелота, вы же станете наследниками усопшего Стола.

И тогда стена, которую Ланселот, пребывая в добровольном ослеплении и растравляя в себе злобу, гордость, буйство, воздвиг между собой и своими поступками, мгновенно рухнула. Он со стоном упал на колени, не в силах сдержать рыданий, раздавленный сознанием вины, которая накапливалась в течение пятнадцати лет и многократно возросла из-за недавних его деяний. Терзаясь невыносимой мукой, он испытывал самые противоречивые чувства — раскаяние в измене, сожаление о любви и скорбь по Гвиневере, чье убийство обжигало его, как раскаленное железо. Его запинающаяся речь более походила на крики, исторгнутые ужасной пыткой: он просил растроганного этим отчаянием Артура взять его жизнь и послать на битву с заговорщиками — дабы послужить смертью своей правому делу и обрести тем самым искупление. Более всего он желал сразиться с Мордредом, надеясь, что поединок двух изменников завершится их гибелью. Артур поднял его и поцеловал в лоб в знак полного прощения, но в решении своем остался непреклонен.