Мерлин. Моргана. Артур - [76]

Артур направился к ним один. Навстречу ему двинулся громадный пиктский воин, чье тело было синим от краски и красным от крови.

— Ты хорошо сражался, — сказал Артур. — И можешь без всякого бесчестия прекратить бой, где всех вас ждет смерть.

— Мы еще не побеждены. Да и в любом случае лучше умереть воином на поле битвы, чем дома — от голода.

— Когда ты погибнешь смертью воина, многие другие — женщины, дети и старики — умрут от голода. Тебе безразлична их судьба?

— Судьбой их распоряжается не побежденный и мертвый, а победивший и живой. Если я одержу победу и останусь жив, они не умрут. Если нет, ты сам ответишь на своей вопрос.

— Это справедливо. Вот мой ответ.

Артур дал знак Ивейну, и тот передал распоряжение одному из своих людей, оставшихся на укреплении. Вскоре ворота раскрылись, и оттуда сначала вышло под присмотром пожилых пиктов — женщин и мужчин — огромное стадо, а затем появились доверху нагруженные зерном повозки.

— Это мирные жители, которых мы захватили в начале войны, — сказал Артур пиктскому вождю. — Это ваш скот и собранный вами урожай. Все это достанется вашим семьям, укрывшимся в горах. Как видишь, никто не умрет от голода. А теперь слушай меня. Я хочу, чтобы больше ни один пикт — ни ты сам, ни твои воины — не нападал на Логрис. Если вы согласитесь, то можете уйти вместе со своими стариками. Вы сохраните свою землю, и мы даже не станем отбирать у вас оружие. Если вы откажетесь, бой возобновится — смертельный бой, где все вы будете истреблены. В восточных горах не останется ни одного воина. И эта беззащитная земля, если я не сделаю из нее провинцию империи, станет легкой добычей алчных соседей — Горры, Далриады или даже ваших братьев с западного побережья.

Пикт смотрел на Артура с почтительным изумлением. Внезапно он повернул пику острием вниз и с силой вонзил ее в землю. Через мгновение его примеру последовали другие пиктские воины. Вождь их сказал Артуру:

— Пока я жив, никто не нарушит заключенный нами мир. Ты великий воин и великий король. Никто не сможет победить тебя.

Чуть позже пикты, уложив мертвых и раненых на повозки, которые им дал Артур, двинулись вслед за стадом, уходившим за южные холмы. Бриттская армия лишилась двух тысяч человек — убитых или умирающих от смертельных ран. Еще несколько сотен раненых могли надеяться выжить — среди последних был Кэй. Столь большие потери свидетельствовали о жестокости битвы.

— Кэй, доблестный Кэй, — сказал Гавейн, — ты один остался при короле, когда мы, олухи, разбрелись каждый по своим делам. Никогда больше не буду я насмехаться над твоим шлемом, ведь этой бесценной супнице, напяленной на голову, ты обязан жизнью.

— Не столько супнице я обязан жизнью, Гавейн, — со слабой улыбкой прошептал Кэй, — сколько желанию еще раз поспорить с тобой.

Пока хоронили погибших, Мордред нашел Артура в его шатре и сказал ему:

— Я понял, что душа Логриса копит силы даже в таком губительном деле, как война, а человек обретает твердую веру через поступки свои. Поэтому я должен с сожалением признать твою правоту. Отныне ты воплощаешь Стол более чем когда-либо, независимо от того, что на самом деле двигало тобой в бою — желание разделить общую участь или желание смерти.

Артур подошел к нему и ударил его по лицу. Мордред упал, но тут же поднялся. Губы у него были разбиты в кровь.

— Моя душа тебя не касается, — гневно сказал Артур, — будь то собственность моя или Морганы. Ты оскорбил меня своей непрошеной заботой. Ступай!

Мордред наклонился, схватил ударившую его руку и, поцеловав ее, вышел. Удрученный Артур бессильно опустился на ложе.

Через несколько месяцев, завершив мирное преобразование провинции и вновь назначив Ивейна управлять ею, король отплыл в Логрис вместе с остатками своей кавалерии. Поход продолжался семь лет. Пройдя через войну, где необходимость действовать отгоняла навязчивые мысли, Артур возвращался в Кардуэл без всякой радости, с ощущением безбрежности своей печали.

Вернувшиеся из Оркании боевые корабли вошли в порт Кардуэл в конце 499 года. Придя во дворец, Артур сразу же направился к королеве Гвиневере — скорее из вежливости, чем по любви. Ее предупредили о возвращении короля из похода, и она ожидала его в своих покоях одна, отослав всех слуг. Ей было тогда двадцать четыре года, и красота ее достигла такой обольстительно-чувственной зрелости, что Артур невольно ощутил влечение, отразившееся во взгляде.

— Будет только справедливо, — сказал он, — если ты отвергнешь меня, как я отверг тебя восемь лет назад.

Вместо ответа она раздела его и увлекла на ложе. И королю, удивленному дерзостью ее причудливо-сладострастных фантазий, которые она удовлетворяла с необыкновенной легкостью и искусством, почудилось, будто перед ним совершенно незнакомая женщина, чье тело способно дарить самые восхитительные мгновения, утоляя вспыхнувшую похоть. Он получил несказанное наслаждение, которое почти лишило его сил и повергло в смятение. Казалось, Гвиневера испытала не меньшее удовольствие, чем он.

— На тебя подействовало время? — спросила она. — Время или война?

Он не ответил.

— На меня подействовало время, — продолжала она. — Нет, оно не добавило мне знаний или мудрости, а просто убило во мне все детские обиды и иллюзии. Я поняла, что не могу заменить тебе самый могучий и самый обольстительный дух всего западного мира, который обитает в столь же дивном теле. Но ведь тело двойственно, ибо в нем есть и человеческое, и вещественное. Человеческое, ибо дух выражает себя через него, создавая ту оплодотворенную вдохновением почву, на которой произрастает любовь. Вещественное, ибо служит оно для удовольствия, не ведающего законов, правил и временных границ. Но любую вещь можно заменить другой. Духом я быть не могу, а потому решила стать вещью, чтобы завоевать тебя и убедить, что тело мое способно заменить тело Морганы. К необходимости добавилась и склонность, ведь я люблю плотские радости. Только одной наукой я могу и хочу овладеть — это наука удовольствия. Я усвоила ее. О своем долге королевы я не забыла, и ни один из твоих подданных не предавал тебя на моем ложе, ибо они поклялись тебе в верности и любви, за что ты платишь им ответной любовью, поэтому я ощущаю свой долг королевы больше по отношению к ним, чем к тебе, ведь ты меня не любишь и, следовательно, не смеешь взывать к долгу жены. Свою науку я осваивала с рабами — женщинами и мужчинами. Эти люди-вещи словно созданы для этого: кому, как не им, преподавать подобную науку? Вместе с ними я предавалась самым разнузданным оргиям, но двигала мною не похоть, а страстное желание научить свою плоть привлекать твою. Итак, за эти восемь лет притязания мои возросли, ибо мне мало быть королевой, о чем я говорила тебе прежде. Теперь я хочу быть твоей шлюхой.