Мерлин - [21]

Я так разозлился, что не удержал образ: он рассеялся в пламени и пропал. Я остался с шумом крови в ушах и вопросом: «Что это значит?»

Меня не так поразило, что мать с Мелвисом. Нет ничего странного в том, что на время розысков она вернулась перезимовать в Маридун. Скорее меня задела ее нежность к другому — нежность, до сих пор безраздельно принадлежавшая мне. Тут тоже не было ничего особенного, но поди смирись с этим!

Очень полезно убедиться в собственной незначительности.

Несколько дней я бился над значением увиденного, потом бросил. Главное, мать под надежной опекой и не чахнет от тоски по мне.

Я видел многое другое и все чаще и чаще узнавал людей и места. Вот Блез, закутавшись в плащ, сидит на холме и смотрит в звездное небо; священник Давид и дедушка Аваллах склонили головы над шахматной доской; Эльфин точит новый меч. Порою я не понимал, что вижу: в узкой каменистой расселине бьет из обрыва ключ; девушка с черными, как смоль, волосами, поджигает фитиль в ситовом светильнике; разгоряченные хмелем люди в чаду и шуме, оскалившие пасти псы…

Почти все завершалось одинаково: образ пропадал в пламени, превращаясь в пепел и жар. Я не знал, происходит это в прошлом, настоящем или будущем. Умение различать пришло позже. Всему свое время.

В те темные зимние дни Герн-и-фейн учила меня и другому. Она радовалась, что есть кому передать скопленные за долгую жизнь знания, а я с восторгом черпал из ее закромов. Наверняка она знала, что это не навсегда, что со временем я уйду и заберу полученное с собой. И все же она давала, не скупясь. Может быть, она знала и другое — как пригодятся мне со временем эти знания.

Когда весна вернулась на Остров Могущественного, фейн снова откочевал на юг. Землянку выбрали другую, надеясь, что здесь трава будет сочнее.

Наше летнее стойбище было недалеко от Вала, где между горами притаились укромные лощины и людское жилье встречается редко. Дважды за лето, выходя на охоту с Тейрном, я видел марширующие войска. Пригнувшись рядом с нашими пони, мы ждали, покуда они пройдут, и я чувствовал их мятущийся дух; ощущал клубящийся хаос, как завихрения воздуха вдоль идущих колонн.

То было не единственное свидетельство великих и грозных событий, которые предначертанным чередом разворачивались в мире людей. Я стал слышать голоса.

Это началось вскоре после того, как мы второй раз видели войска. Мы возвращались в землянку с дневной добычей и остановились напоить пони из ручья. Солнце садилось; желтое пламя охватило полнеба. Я обнял пони за шею — мы оба вспотели и устали. В ложбине не ощущалось ветерка, нас донимали мухи. Я отдыхал, глядя, как дробится свет на воде, и тут жужжание мух сложилось в слова:

«…растолкуй им… ближе, чем когда-либо… может, несколько лет… юго-восток… Линд и Лугуваллий с нами… крепись, Констанций. Это не навсегда…».

Слова доносились еле-еле — легкое шелестение на ветру, но это был не ветер. Воздух висел неподвижно.

Я взглянул на Тейрна — слышит ли он. Однако он сидел на корточках у края воды и пил из горсти. Если он что и слышал, то не подал вида.

«…всего шесть сотен… приказы, мой друг, приказы… Император!.. больше дани… в этот год, чем в прошлый, Митра нас защити!.. вытянуть все соки… вот печать, бери… значит, договорились… уж не отступаться… Ave Imperator!»

Слова доносились отрывочно, разные голоса мешались, заглушали друг друга. Однако то были голоса, и я не сомневался, что где-то — далеко или близко — эти слова прозвучали на самом деле. Пусть в услышанном не было смысла, я, знал, что речь идет о чем-то чрезвычайно значительном.

В тот вечер, да и потом я долго об этом думал. Что это значит? Что может означать?

Увы, ответ пришел много позже.

Впрочем, я ничего бы не смог изменить. Я сроднился с Племенем Сокола и давно оставил мысль о побеге, утвердившись, как и Герн-и-фейн, в мысли, что все это предопределено. Может быть, они ошибались, и не я был послан в дар им, а они мне. И, действительно, то, что я здесь узнал, сослужило мне в жизни большую службу.

Непросто описать мою жизнь среди Сокольего народа. Даже мне произнесенные слова кажутся пустыми, тусклыми подобиями кипучей реальности, которая доселе жива в сердце. Я вспоминаю краски: осенняя медь папоротника; весенний царственный пурпур на склонах гор; зелень, нежная и свежая, как на заре творения, и сочная, как божественная идея; мириады оттенков синего в небе, море, бегущей воде ручья; несравненная белизна только что выпавшего снега; серость нависших туч; непроглядная чернота раскинутых крыл ночи…

И еще: лучезарные дни безмерного света и радости; звездные ночи глубокого-глубокого сна; времена года сменяют друг друга в отведенные сроки, и каждый миг соразмерен и запечатлен в душе; земля медленно проходит неизменный круг рождений и смертей, веря в Создателя, исполняя свое древнее и чтимое обетование.

Великий Свет, я не мог бы любить тебя больше, чем в то время.

Ибо я видел, я разумел. Я видел порядок творения, понимал ритм жизни. Обитатели холмов жили близко к порядку, лад был у них в крови. Им не было надобности его понимать: он был в них, как и они — в нем, но через них я научился его чувствовать, через них приобщился к этому ладу.