Мерлин - [2]
Разумеется, все вокруг было не так гладко, но в солнечно-сладкие дни моих первых воспоминаний мы жили, как древние боги, свысока взирая на дрязги простых людишек. Мы были Дивным Народом, волшебными существами с Западных земель, обитателями Стеклянного Острова. Те, с кем мы делили этот болотистый край, страшились нас и почитали.
Нам это было с руки — отгоняло нежелательных чужаков. Мы не были сильны той силой, которую обычно уважают, и паутина слухов защищала нас не хуже мечей и копий.
Если вам, живущим в эпоху разума и мощи, такая защита покажется слабой и ненадежной, то я скажу, что вы ошибаетесь. В те времена человек жил, окруженный верованиями, древними, как сам страх, и предрассудки эти сложно было изменить, не то что рассеять.
Только взгляните! Вот и сам Аваллах стоит передо мной росистым утром. Он по обыкновению держится за бок, как всегда, при виде меня улыбка сверкает в черной бороде. Он говорит: «Идем, соколик, рыбки зовут — соскучились. Возьмем-ка ладью и посмотрим, не вызволим ли щуку-другую из воды».
Рука в руке, мы спускаемся к озеру. Садимся в лодку. Аваллах гребет, маленький Мерлин крепко держится ручонками за борт. Аваллах смеется, поет, рассказывает грустные повести о погибшей Атлантиде, а я слушаю, как умеют слушать одни дети, — всем сердцем.
Солнце поднимается в зенит. Я смотрю на заросший тростником берег и вижу мать. Она ловит мой взгляд, машет рукой, зовет нас. Аваллах разворачивает челнок, гребет к ней, мы возвращаемся во дворец. Мама никогда не говорит, но я знаю — ей тревожно, когда она слишком долго меня не видит.
Тогда я не понимал, отчего; теперь понимаю.
Однако для трехлетнего ребенка жизнь — стремительная череда радостей, проносящихся в мире столь разнообразном, что понять его или ощутить можно лишь во внезапной вспышке озарения — как, впрочем, не только в детстве. И в каждую минуту тебе доступно неисчислимое множество чудес. При всей своей малости я глубоко и надолго нырял в ошеломляющий поток ощущений и каждый вечер валился с ног, опьяненный жизнью, едва живой от усталости.
Если Инис Аваллах был для меня всем миром, то в нем мне предоставили полную свободу. Не было такого закутка, который я не изучил, и каждый уголок принадлежал мне. Конюшни, кухни, парадный зал, опочивальни, галерея, портик, сады — я бродил где мне вздумается. Даже короля не слушались бы так — любой мой детский каприз немедленно исполнялся.
Так я рано познал суть и удобства власти. Великий Свет, тебе ведомо, что я сам никогда к ней не стремился! Мне предлагали власть, и я ее принимал. Что здесь было дурного?
Впрочем, в те дни на власть смотрели иначе. Люди сами решали, что хорошо, что дурно. Иногда они рассуждали правильно, чаще — нет. Не было на земле судьи, не было образца для подражания, чтобы взглянуть со словами: «Видите, вот так надо поступать!». Царь вершил правосудие мечом, и его воля звалась истиной.
Вам полезно об этом помнить.
Представления об истине и справедливости явились позже, гораздо позже. Прежде надо было воздвигнуть основание, на котором следовало строить человека.
В те дни Остров Могущественного потрясали усобицы, такие привычные теперь, но очень редкие в то время. Цари и князья боролись за власть и влияние. Цари, сказал я? Царей в ту пору развелось больше, чем овец, князей — больше, чем воронья на поле сражения, алчных людишек — больше, чем лососей во время нереста. И каждый князь и князек, вождь и король племени, каждый выскочка на службе у римлян рвал, что удастся, из пасти наступающей Ночи, думая, что вот, тьма сгустится, а он будет сидеть у себя в норе и обжираться добычей.
Скольким она стала поперек горла?
Как я говорил, времена были тревожные, как для разума и сердца, так и для духа. Главным впечатлением раннего детства стали окружавшие меня мир и любовь. Даже тогда я знал, как это необычно, но дети воспринимают необычное как должное.
Осознавал ли я то, что отделяло меня от остальных людей? Чувствовал ли свою избранность? Один случай из тех дней накрепко застрял в памяти. Как-то при встрече с Блезом, моим наставником и другом (мы занимались с ним каждый день), у меня возник вопрос.
— Блез, — спросил я, — почему Хафган такой старый?
Мы сидели в яблоневой роще на склоне Тора и смотрели, как бегут на запад облака. Мне было, наверное, не больше пяти лет.
— Ты считаешь его старым?
— Он старый, если столько знает.
— Да, конечно, Хафган живет долго и многое успел повидать. Он очень мудр.
— Я тоже хочу стать таким мудрым.
— Зачем? — спросил он, склоняя голову на бок.
— Чтобы все знать, — отвечал я.
— А когда все узнаешь, что будешь делать?
— Стану королем и всем расскажу.
Да, уже тогда я знал, что стану королем. Не помню, чтобы мне кто-нибудь это говорил, но я угадывал свое предназначение.
Я и сегодня слышу ответ так ясно, как если бы Блез обращался ко мне сейчас: «Большое дело — быть королем. Да, большое дело. Но есть власть, перед которой склоняются и короли. Узнай ее, и, будь на тебе хоть царская гривна, хоть нищенское отрепье, имя твое навеки останется в людских умах».
