Мэрилин Монро: Блондинка на Манхэттене - [35]

В роли Гая снимался Кларк Гейбл, которого Мэрилин всегда считала кем-то вроде своего киноотца. Летчика играл Илай Уоллак — ее хороший знакомый и коллега по «Экторс студио», короля родео — Монтгомери Клифт, красавчик, которого не могли испортить даже оставшиеся на лице после автомобильной аварии шрамы. Миллер практически списал свою Розлин с Мэрилин, вернее, с того образа своей жены, какой сложился в его представлении. В характере героини проявляется и природная веселость Мэрилин, и ее затаенные страхи. Перед камерой Джона Хьюстона и в присутствии киногруппы, чуть живой от давящего зноя, Мэрилин играла первую после «Ниагары» (1953) драматическую роль. Впрочем, чем глубже она влезала в шкуру Розлин, тем очевидней ей делалась ужасающая истина: Миллер видит в ней всего лишь недостижимый объект сексуального желания, и ничего более. На съемочной площадке она выкладывалась как никогда, буквально выворачивая наизнанку душу. Роль требовала от нее откровенности, близкой к бесстыдству, и она не смела оставаться на виду дольше необходимого, в перерывах забиваясь в укромный уголок и глотая таблетки. Нембутал ей доставляли самолетом из Лос-Анджелеса — или она сама летала туда-обратно, едва подходили к концу запасы. Заново сшитое лицо Клифта блестело как восковое. Он «сидел на колесах» еще плотнее, чем Мэрилин, о чем говорил его пустой блуждающий взгляд. Гейбл, уже тяжело больной, держался из последних сил, что нисколько не мешало Хьюстону заставлять его проделывать в кадре трюки на грани физических возможностей. «Жизнь для них ничего не значила, — позднее признавался актер своей жене Кей. — Меня поражало, насколько им было наплевать, помру я или нет. Обычно, если мы работали по контракту со студиями, риска старались избегать. Я все время думал, когда же Хьюстон велит мне остановиться. Так вот, ему это и в голову не приходило! Он был прямо-таки счастлив!» Обольститель с выразительными чертами лица умер раньше, чем была закончена работа над фильмом. Проживи он чуть подольше, может быть, ему стало бы ясно, что «Неприкаянные» рассказывают как раз обо всем этом: о последних спазмах киностудий, о конце десятилетия, о неизбежности смерти, уже подстерегающей и Мэрилин, и Клифта. «Неприкаянные» — потрескавшийся портрет трех легендарных фигур 1950-х, заброшенных в пустыню Пирамид-Лейк и обреченных метаться, словно ошалевшие от ужаса мустанги.

Джон Хьюстон, бесчувственный гигант, руководил этим хаосом с известной долей садизма и самоуверенностью человека, которого не проймешь ничем. По ночам он спускал свой дневной заработок в рулетку или в блэк-джек. Проигравшись в пух и прах, бестрепетно запускал лапу в бюджет картины. К утру ему обычно начинало везти, он отыгрывался и... шел трудиться. Как-то вечером он привел в казино Мэрилин. Сунул ей в руку пару костей и шепнул: «Ни о чем не думай, просто бросай. В этом вся твоя жизнь: не думай, а просто делай».

На краю обрыва

В 35 лет Эдди Файнгерш утратил все желания. Измотанный войнами, поездками, слишком тяжелым прошлым и безрадостным будущим, он принял кардинальное решение: убрал камеру и объективы на дальнюю полку шкафа, запер дверцу на ключ и окончательно распростился с фотографией6. Прежде чем пасть на дно, он послал последний отчаянный сигнал SOS своему другу Роберту Стайну, позвонив ему из бара на Двадцать третьей улице под красноречивым названием «The Cliff» — «Обрыв». Стайн немедленно предложил ему работу фоторедактора в «Redbook» — так в последний миг хватают ребенка за воротник. Эта должность позволила Эду продержаться на поверхности еще несколько месяцев. Он отбирал фотографии, предлагал темы для статей. Время от времени Роберт тактично намекал ему, что никто лучше него не справился бы с тем или иным репортажем, но Эдди оставался тверд в своем решении. Пить он стал меньше, но из депрессии так и не выбрался. Обретенное равновесие было слишком неустойчивым. Шли недели, и Роберт Стайн все реже видел его в рабочем кабинете. Потом настал день, когда он вовсе не пришел. Отрезав себя от мира, Эд порвал всякие связи со знакомыми. Только братья Гроссман на протяжении этого года вроде бы иногда пересекались с ним. Последние дни своей жизни Эд Файнгерш провел, бродя по Манхэттену, над которым уже занималась заря новой эры. В этом городе, который он считал своим, где у него были собственные излюбленные местечки, где он пережил часы славы и накопил груз воспоминаний, ему больше некуда было пойти. Джаз уступал дорогу рок-н-роллу. Он начинал карьеру одновременно со взлетом «Эндрю Систерс» и Бинга Кросби, и вдруг выяснилось, что страна сходит с ума по Элвису и Бадди Холли. Десять лет, всего каких-то десять лет! Но их оказалось достаточно, чтобы превратить его в пожилого человека, накрепко привязанного к прошлому. Работа его предала, любимая женщина бросила. Семья для него давным-давно не существовала. Друзья по-прежнему любили его, но все они смело плыли к новым берегам, к шестидесятым с их обещанной Кеннеди «новой границей», а он все так же сидел на старом берегу, не в силах подняться с места. Кэрол не захотела дать ему шанс, а свое счастье с Мими он упустил сам. И вот однажды поздним вечером он медленно двигался к последнему дому, где еще надеялся обрести немного тепла, и июня 1961 года Эд звонил в дверь Роберте. Разумеется, она его ждала — она ждала его всю жизнь. Именно она наутро позвонила Роберту Стайну. Она плакала. Эдди Файнгерш скончался во сне.