Мэри Роуз - [7]

— Повесьте чудовище! — кричали на улицах, но точно так же кричали и в Иерусалиме: «Распните его!»

Вместо того чтобы умыть руки, совет города Портсмута предпочел вообще не марать их.

Однако, несмотря на все это, Энтони едва не умер. Разве не может умереть ребенок от того, что его избили до потери сознания, поместили в клетку для опасных животных и бросали ему еду через люк? Когда его выпустили, он разучился говорить и терпеть не мог, когда другие с ним заговаривали. Сильвестр сделал единственное, что пришло ему в голову: он день за днем садился рядом с ним с лютней и пел песни собственного сочинения про корабли. Энтони не умер. К нему вернулся дар речи, он поправился.

Так и вышло, что Мортимер Флетчер был вынужден растить плод своих чресел, одевать и кормить бездельника, на совести которого был его любимец, терпеть сатаненка под крышей своего дома. На помощь жены рассчитывать было нечего. Ходили слухи, что чернобровая Летисия, обладавшая когда-то мрачной, чувственной красотой, после смерти старшего сына лишилась рассудка и полностью погрузилась в свой внутренний мир. Когда отец Сильвестра пришел к Мортимеру и предложил послать Энтони в школу, тот испытал огромное облегчение от того, что теперь ему не придется видеть мальчишку целыми днями. Родители других мальчиков ворчали, но в конце концов согласились. С желаниями отца Сильвестра в Портсмуте считались, поэтому пришлось, скрипя зубами, терпеть сатаненка.

Чудовище. Бездельник. Сатаненок. Сильвестр и Фенелла слышали, какими словами люди награждали их друга.

— Каждое из этих слов причиняет мне боль, как будто кто-то бьет меня по щеке, — как-то пожаловался Сильвестр Фенелле.

— Тебя никто не бьет, — осадила она его. — Все удары достаются Энтони, причем не ладонью, а кулаком.

— Я знаю, — потупившись, сказал Сильвестр. — Больше всего мне хотелось бы зажать ему уши ладонями, как только толпа начинает травить его. Но он всякий раз смотрит на меня так, словно к нему никто не имеет права прикасаться.

Фенелла бросала на него взгляды, которые он не всегда мог понять. У нее были серые глаза. Как туман над узким проливом под названием Солент. Такие же, как их родной город Портсмут: серые, неприметные, но полные тайн.

В любом случае Сильвестр добился того, что Энтони разрешили ходить в школу отца Бенедикта. Казалось, Энтони был благодарен ему за это, хотя не произнес по этому поводу ни слова. Он слушал уроки с безраздельным интересом, молча и жадно, впитывая каждое слово. Казалось, теперь, когда верфь оказалась для него под запретом, он заменил свою былую преданность кораблестроению утомительными уроками декана. А Сильвестр в школе скучал. Он предпочел бы читать Лукреция, Цицерона, вновь открытых оригиналов античности, о которых неустанно спорили величайшие умы Европы. Декан же потчевал их равнодушными, одинаковыми описаниями кампаний. Упорно, словно слепой осел, он придерживался дедовских методов, в то время как разум Сильвестра жаждал нового. За стенами здания школы мир кипел и бурлил, словно жерло вулкана. Из Германии доходили невиданные слухи. Один монах, нахал по имени Мартин Лютер, прибил к дверям церкви список тезисов, которые потрясли основы христианства. Сильвестра восхищало богатство мыслей, не принимавших границ и запретов и легко опрокидывавших их. Новое учение было подобно кораблю, о котором они мечтали в детстве и который не могли удержать никакие якорные цепи. Часто Сильвестру хотелось возмутиться и возразить отцу Бенедикту, когда тот со своей кафедры объявлял чью-то теорию неопровержимой, а ему, мальчишке, она казалась устаревшей и спорной. Ему грезилось, как он вскакивает и кричит: «Почему нельзя перевести текст Библии для тех, кто не знает латыни?» — в знак протеста декану, представлявшему в черном цвете движение лоллардов, боровшихся за издание Библии на английском языке. «Разве Господь не оставил свое слово всем нам? Разве Иисус не говорил с рыбаками и нищими, которые ни слова не понимали на языке римлян?»

Но когда отец Бенедикт умолкал, в комнате воцарялась тишина. И Сильвестр, открыв рот, издавал только хрип, который вырывался у него изо рта и который слышал лишь он один.

На кафедре у отца Бенедикта лежала палка, гибкое древко, гораздо тверже ивового прута, каким обычно пользовались учителя. Стоило Сильвестру взглянуть на палку, как все мужество уходило в пятки. Как лоллард может отправляться за свою веру в огонь, как может стоять спокойно на костре, когда собственная плоть его обугливается и превращается в пепел? Сильвестр боялся боли. Еще больше он боялся, что на него будут кричать, что его будут унижать. На самом деле у него не было никаких причин бояться. Отец Бенедикт всегда поправлял его мягко, не прикасаясь к палке. В конце концов, он был Сильвестром Саттоном, сыном сэра Джеймса, одного из самых уважаемых людей в Портсмуте. Такому ученику не спускают штаны с задницы, а того, что его опьяняют еретические мысли, и вовсе не видно.

Пьянило Сильвестра и другое. Ему было шестнадцать, наступала весна, и город вдруг заполонили девушки. Девушки покачивали бедрами, из-под капюшонов выбивались косы; они склоняли головы друг к дружке, перешептывались и иногда украдкой поглядывали на него. Часто он не выдерживал уроков отца Бенедикта, потому что от весны и девушек ощущал зуд в чреслах, а когда в чреслах зуд, на месте не усидишь.