Мерфи - [56]

А утром от несвязных мыслей и снов ничего не осталось, кроме после-чувствования[165] какой-то катастрофы, а от свечи осталась лишь лужа витиеватой формы.

Ничего не осталось… осталось лишь то, что он хотел видеть. Любой дурак может, в прямом или переносном смысле, закрыть глаза и ничего не видеть или не желать видеть, но кто знает, что видит страус в песке, когда засовывает туда голову?

Мерфи никогда бы не признался в том, что и он нуждался в братьях по духу. А ему так необходимо было бы чувствовать себя частью некоего духовного братства. Представ перед выбором между жизнью, от которой он отвернулся, и жизнью, которую он доселе не знал, в которой присутствовала борьба между различными подходами к психическим расстройствам и которая, как он подсознательно считал и надеялся, подходила ему больше всего, он, конечно же, отдавал предпочтение последней. Все толкало его к этому выбору: его первые впечатления (а для него впечатления всегда значили больше всего), его надежды на лучшее, чувство сродненности… ну, и многое другое. Ничего не оставалось делать, кроме как закрепить первые впечатления, уйти от всего, что могло бы поколебать их, сознательно исказить истину так, чтобы она не мешала произведенному выбору. Сделать это было весьма сложно, но делать это было так приятно!

Для успеха требовалось, чтобы каждый час, проведенный в палатах, усиливал его неприятие обычного, книжно-школярского отношения к расстройствам психики, его неприязнь к самодовольным научным концепциям, которые определяли душевное здоровье в зависимости от степени и качества контакта личности с окружающей реальностью. И с каждым часом, проведенным в палатах, происходило именно то, к чему он стремился.

А вот сущность окружающей реальности оставалась неясной. Люди науки, все эти мужчины и женщины зрелого и перезрелого возраста и молодые люди возраста еще совсем незрелого, но объединенные общим почтительным отношением к тому, что называется «научным взглядом на мир», преклонялись перед «фактами», понимаемыми, правда, всеми по-разному; подобным же образом представители других групп «просвещенных» преклонялись перед своими «фактами», для которых у них имелись иные названия: Бог или боги, дух или духи… Определение того, что такое есть «окружающая реальность» или просто «реальность» безо всякого даваемого ей определения, менялось в зависимости от разумения и склада ума того, кто такое определение давал. Но, по всей видимости, все соглашались с тем, что чести иметь истинный контакт с этой «реальностью», даже неловкого тыканья мордочкой в нее человека непросвещенного, удостаивались лишь немногие.

На этом основании больные считались «отрезанными» от реальности, от самых наипростейших радостей бытия, доступных самому обыкновенному человеку, если и не полностью, как в особо тяжелых случаях, то, по крайней мере, в некоторых наиболее важных и основополагающих проявлениях этой реальности. Отсюда лечение нацеливалось на то, чтобы перебросить мост над пропастью между мирком страдальца и славным миром «окружающей реальности», перенести его с навозной кучи замкнутого никчемного мирка в сияющее великолепие и разнообразие «большого мира», в котором этот страдалец снова получил бы бесценную возможность удивляться чудесам этого мира, любить, ненавидеть, страстно желать кого-то или чего-то, восхищаться и печалиться, кричать от восторга и выть от скорби (хотя и в предписанных пределах) и находить утешение в обществе подобных себе и оказавшихся в таком же положении.

Все это вызывало у Мерфи сопротивление и даже отвращение. Его жизненный опыт человека, относившегося к физической реальности достаточно рационально, обязывал его называть убежищем от мира то, что психиатры называли изгнанием из мира, и воспринимать больных не как людей, изгнанных из мира со всеми его радостями и преимуществами, а как людей, которым удалось спастись от огромного жизненного краха. Если бы его разум действовал по «правильным» принципам кассового аппарата, устройства, не ведающего усталости и подсчитывающего мелкие суммы текущих фактов, то подавление таких фактов, несомненно, им бы воспринималось как лишение чего-то очень важного. Но поскольку его разум функционировал по другим принципам, не являлся инструментом, пусть сколь угодно сложным, а являлся неким особым местом со своими внутренними законами, уходить в которое ему эти «факты реальности» как раз и мешали, не было ли вполне естественным, что он лишь приветствовал освобождение от фактов «реальности» как избавление от цепей.

Следовательно, главная проблема, любовно упрощенная и извращенная Мерфи, заключалась в разграничении большого мира и маленького мирка; больные отдавали предпочтение своему маленькому мирку, а психиатры по поручению большого мира пытались возродить интерес больных к этому самому большому миру. Мерфи же никак не мог окончательно решить, какому же из них отдать предпочтение. Но нерешенной для Мерфи эта проблема оставалась лишь формально и не более того, ибо фактически выбор свой он уже сделал. «Я не от мира большого, я от мира малого», – эти слова звучали в душе Мерфи давним рефреном. Он пребывал в убеждении – или, если можно так выразиться, в двух убеждениях, – что он от мира малого, а не от мира большого, и главным из этих двух убеждений было то, что со знаком отрицания. Как он мог терпеть, не говоря уже о том, чтобы культивировать ситуации, определяемые как жизненные неудачи после того, как ему довелось лицезреть возвышенные образы и идолов не от мира сего в пещере,