Мерфи - [34]

Мерфи обнажил свои глаза, сняв с них покровы век, и поднял их к луне; веки сами по себе не открывались, и ему пришлось прибегнуть к помощи пальцев; лунный свет стал затекать через глаза в мозг, а изнутри, из внутренностей выскочила гадкая отрыжка, напомнив ему давние времена его юности -

Пробудившись и беспокойно озираясь вокруг,

Видишь, тебя ночь окружает, нежданно и вдруг… —

во рту стало противно, и Мерфи сплюнул, поднялся на ноги и спешно отправился домой, назад к Силии. Скорость его передвижения определялась пятью пенсами, которые обеспечили ему проезд. Да, он везет добрые вести, ее богам понравится его сообщение, он нашел работу, но день получился для него какой-то особо утомительный, устала не душа, а тело, и ему не терпелось более чем обычно, чтобы поскорее начиналась музыка. Как он ни спешил, вернулся он домой много позже обычного и обнаружил, что не только ужин его, как он и надеялся, и опасался одновременно, стал непригоден к употреблению, но и что Силия, широко раскинув руки, лежит лицом вниз на кровати.

И Мерфи решил, что произошло нечто ужасное…

6

Amor intellectualis quo Murphy se ipsum amat.[127]

Как это ни печально, но, кажется, мы достигли такого момента в нашей истории, когда приходится предпринять попытку найти оправдание выражению «внутренний мир Мерфи», или «дух Мерфи», или, если хотите, «ум Мерфи», а еще точнее, все это и многое другое вместе взятое. К счастью, нам не нужно доискиваться до того, как же все это было в действительности, – такая попытка была бы с нашей стороны чистой блажью, а может быть, и просто непозволительным нахальством; мы лишь попытаемся на все взглянуть с точки зрения того, как это виделось самому Мерфи. В конце концов, Мерфиев внутренний мир и является граваменом[128] нашего изложения. Если мы посвятим упомянутому предмету немного места в данной главе, это избавит нас от необходимости извиняться за то, что мы займемся этим в каком-нибудь другом месте.

Внутренний мир Мерфи представлялся ему самому как огромная полая сфера, герметично отгороженная от всей вселенной за ее пределами. И то было отнюдь не обеднение, ибо в этой сфере присутствовало все, что должно было присутствовать. Все из того, что было, есть или будет во вселенной за пределами сферы, уже наличествовало внутри этой сферы в качестве наличной или потенциальной реальности, либо в виде потенциальной реальности, становящейся актуальной данностью, либо в виде наличной реальности, опускающейся в потенциальную. Иначе говоря, внутри сферы существовала своя собственная вселенная.

Но сказанное вовсе не значит, что Мерфи засосало болото идеализма. Просто существует реальность духовная и реальность материальная, и та, и другая реальности в равной степени реальны и почти в такой же степени приятны для чувств.

Мерфи проводил грань между действительной и потенциальной реальностями своего внутреннего мира не как между формой и бесформенным стремлением к обретению формы, а как между реальностью, каковую он уже познал в опыте в сугубо духовном и материальном, и реальностью, каковую он познал лишь в духовном опыте. Таким образом, можно было сказать, что пинок под зад для него был бы реальностью актуальной, а ласка – реальностью потенциальной.

Мерфи представлялось, что наличествующая реальность его внутреннего мира пребывает где-то вверху и ярко сияет, а потенциальная располагается где-то внизу и погружена во мрак, но он не связывал эти две реальности этической веревочкой. Духовный опыт он отделял от опыта материального, причем не прилагал к материальному опыту обычные критерии такого опыта – наличный материальный факт в его понимании еще не придавал материальному опыту ценности. Материальный опыт нельзя был устранить просто потому, что он не имел ценности. Он состоял из света, постепенно угасающего и уходящего во мрак, из верха и низа, но не из добра и зла. В нем были формы, имеющие параллели за пределами сферы внутреннего мира Мерфи, но не формы, которые можно было назвать правильными и неправильными. В нем не было антагонизма между светом и мраком, не было и необходимости свету пожирать тьму. Необходимостью являлось нахождение попеременно то в свете, то в полусвете-полумраке, то в полном мраке. Вот и все.

Таким образом, Мерфи ощущал себя словно рассеченным надвое – на тело и на душу. И тело его, и душа сношались каким-то образом, иначе бы Мерфи не знал, что в них есть нечто общее. Но подчас ему казалось, что его душа непроницаема для тела, так сказать телостойка, и ему было непонятно, по какому каналу осуществлялось такое сношение и каким образом духовный и материальный опыты частично перекрывали друг друга. Мерфи, однако, не вникал в такие тонкости – его вполне удовлетворяло знание того, что один опыт не вытекал из другого. Он не помысливал удар ногой в зад, потому что ощущал таковой, и не ощущал удар ногой в зад, потому что помысливал таковой. Возможно, знание об ударе ногой в зад имело отношение к факту удара, подобно тому как две математические величины имеют отношение к третьей. А возможно, то был не-умственно воспринимаемый, не-реально физический Удар, вне пространства и времени, пришедший из вечности, неявственно явленный Мерфи в тех своих формах, которые соотносимы с сознанием и его протяжением за собственные пределы, удар