Мераб Мамардашвили: топология мысли - [98]

Хотя это похоже на правду. Например, смыслы жизни самого М. К. Мамардашвили или Г. П. Щедровицкого больше их собственных земных биографий. Смысл жизни И. Канта мы понимаем после смерти мыслителя. И ему самому этот смысл не дан. Ты, конечно, можешь надувать щеки, пытаясь осмыслить собственную земную жизнь, но поскольку она осмысляется из высшего предела, который по ту сторону земной жизни, то смысл твоей жизни не дан тебе и не может быть дан. Это и есть «судьба», которая шире, больше отдельной, наблюдаемой жизни, по поводу которой не может быть добыто какое-то позитивное эмпирическое знание. Просто потому что эмпирическое знание добывается в опыте. Какой опыт судьбы может быть у простого смертного? Его быть не может. Он только в конце смертного пути что-то начинает понимать про свою прожитую жизнь, а она уже и заканчивается. Дальше хочется лишь одного – покоя.

Здесь чувствуется какая-то глубинная метафизика. С одной стороны, пространство духовной жизни представлено как такое пространство точек-вспышек, пространство актов, состояний свершения. С другой стороны, мы не должны мыслить это пространство в категориях наблюдаемого опыта. То, что там происходит, шире и больше, чем отрезок индивидуальной жизни. Вспышка сверхновой по имени «Киркегор» происходит после его земной жизни. Это как свет далекой звезды. Она от нас далеко, за миллионы световых лет. И вот её свет до нас дошёл. Но она уже погасла. Так и здесь. Автор вспыхнул, совершил акт мысли, поступка, деяния. И ушёл в мир иной. А свет от его акта только сейчас, спустя сотню лет, доходит до нас.

Но это означает и иное. Только совершив действие по принципу «только со мной», здесь и теперь, как раз в этой земной жизни, я смогу состояться и за её пределами. Христос всё равно должен рождаться во мне, даже если он до этого рождался тысячу раз в других. Все точки-акты в пространстве духовной жизни равноправны, относительно каждой из них должно выполняться правило «только со мной», то есть только с моим присутствием, в моей душе, не словесно, не вербальным описанием, а всем моим живым существованием.

По М. М. Бахтину, такое пространство точек-актов есть единство неслиянных голосов. Для М. К. это «условие возможности нас самих». Не нырнув в себя, то есть не преобразовав себя, не почувствуешь другого. Гения перед носом не признаешь. Красивую женщину перед собой не почувствуешь, она тебя не волнует. Вызов не услышишь.

Читаешь, например, воспоминания К. Ясперса. Он благороден в своём гневе, осуждая выбор своего бывшего друга М. Хайдеггера в 1933 году. Да, конечно, эмоционально чувствуешь гнев и возмущение, видя, как философ надевает на лацкан пиджака значок нацистской партии и вскидывает руку в знак приветствия фюрера. Но К. Ясперс не мог чувствовать и видеть то, что чувствовал гений М. Хайдеггера. Онтологическая сила тащила философа, была больше его самого, он не мог отвечать за неё, то есть за свою судьбу. Она ему была уготована. А как же ответственность личности, спросим мы? Как же то, что держало М. М. Бахтина, его не-алиби в бытии? Однозначного ответа здесь нет. Точнее, ответ скрыт за пределами рациональных рассуждений и эмоциональных, слишком человеческих реакций.

Не знаю, как у М. К. организовано чувствилище. Но я красивую женщину, её эротизм, чувствую сразу. И гения тоже. Вот он входит в помещение и от него веет мощной энергией. И ты подключаешься к ней, готов питаться от неё бесконечно. И независимо от того, понимаешь ли ты то, что он говорит, или нет. Но тебе хочется общаться, слушать, смотреть, внимать, вникать. Так у меня было при встречах с Г. П. Щедровицким. Вот с А. М. Пятигорским было по-другому. Талантлив, умён, тонок, глубок, резок, оригинален, эпатажен. Но не гений!

Итак, показывает М. К., нужно нырнуть в себя, то есть увидеть себя со стороны, увидеть другого себя. Нырнуть в себя означает прежде всего избавляться от своего привычного «Я», теплого, любимого, но мешающего видеть это «Я» как Другого, разрушать его, открывать себе глаза [ПТП 2014: 670]. Это же говорил и Данте в путешествии: надо расставаться с собой, «не расставшись с собой, ты до горы не дойдешь, нельзя взойти на гору, взяв в дорогу самого себя как любимого, ценного, лелеемого, охраняемого, то есть как приобретенного» [ПТП 2014: 670]. М. К. резюмирует: «наше достоинство, по отношению к которому мы предельно скупы – это мы сами» [ПТП 2014: 670].

Надо уничтожать себя ветхого, привычного, а потому любимого, к которому мы привыкли. Мы этого не любим и не умеем делать, потому что боимся оторваться от него. Потому и идём на сделку с Богом, льстя ему, ведём расчеты в вопросах веры и поступка.

Возвращаемся к И. Канту, к моральной безусловной вере. Я потому и иду на уступки и сделки, ищу компромисса с Богом, потому что не хочу, страшусь расставаться с собой любимым, привычным. Я с ним сросся, с этим эгоистическим Я. Но только такое разрушение этого ветхого, слабого, привычного «Я» открывает мне видение Другого: только разрушение эгоистического «Я», то есть предметов нашей скупости и жадности, может раскрыть «пространство движения по сингулярным точкам» [ПТП 2014: 671].