Мераб Мамардашвили: топология мысли - [47]
Итак, мы здесь ещё раз попадаем в главную тему: что есть в своей архитектонике акт-действие как шаг, обозначенный в топологии пути? И что значит быть автором этого шага? Сказанное означает, что автором выступает не тот индивид, имярек, в пиджаке и штанах, двуногий и бескрылый, усевшийся за стол перед чистым листом бумаги и собирающийся вымарать энное число страниц. Автор рождается в этом акте присутствия и через явление идеальной формы произведения. Он сам производится, переживая метаморфоз, выходя затем из акта чтения-письма, чтобы далее быть готовым в следующий раз совершить очередной акт творения формы.
Рис. Акт творения формы
В сложно устроенном акте метаморфоза человек совершает особую работу по собиранию себя, преодолению рассеяния и расколотости, что в христианской монашеской традиции, у тех же священнобезмолвствующих, так и называлось собиранием себя в целостность. Но что важно? Такое «собирание и пребывание в некоторой человеческой полноте невозможно без крепкой формы» [ПТП 2014: 338]. Явление идеальной крепкой формы произведения и есть основное событие, единица, из которых и состоит сам путь.
С пустыми руками метаморфоз пережить не получится. Даже если человек и готов совершить усилие, но без машины изменений его готовность уйдет в моральную проповедь, в пустой призыв, как это случилось с «горлопанами» Толстым и Горьким, как их охарактеризовал Шаламов. Всё равно нужен механизм, машина, форма, идеальный «резонансный инструмент», с помощью которого извлекаются волшебные звуки. Так было у Данте, с его кристаллом произведения, о чём мы говорили выше, со ссылкой на Мандельштама. Так было и у самого Мандельштама, у Бродского, Шаламова. Эту традицию М. К. не называет. Не важно. Важно существо вопроса: «стихотворение нужно не для того, чтобы написать стихотворение, – поэт вовсе не творец в этом смысле, поэт не есть лицо, пишущее стихотворения, которые потом печатают» [ПТП 2014: 339]. Сильная перекличка с Бродским. Внешне это выглядит именно так: некий индивид сидит и марает бумагу, что-то там карябает, выводит какие-то буквы. Но внутренне это особая работа чувства и тяжелый труд по выстраиванию поэтического инструмента, произведения, становящегося крепким кристаллом, внутри которого сосредоточена не видимая «тяжелая упакованная масса» особого опыта работы.
Далее М. К. называет ряд принципов, по которым эта машина произведения устроена. Принципы внешне звучат, как всегда банально и просто. Как банально признание в любви. Но они проговорены. Слушаем.
Первый принцип: «принцип только моего состояния» [ПТП 2014: 343]. Всё, что я знаю извне, не моё, и не может быть материалом моего опыта. Только из «моей собственной тени» произрастает сугубо мой опыт, моё действительное знание и действительное впечатление и моё присутствие. А именно – мой опыт создания резонансной машины произведения, связанный с опытом полного присутствия.
Второй принцип: «принцип ангажированности» [ПТП 2014: 344]. Принцип означает полноту, задействованность всего существа автора, его души и судьбы, когда всё поставлено на карту. Ангажемент означает буквально сцепку, сцепленность, захваченность, вовлечённость в акт присутствия (engage – цепляться, входить в контакт, подключаться, брать обязательства): «Не просто мысль, а жизнь моя решается в зависимости от того, что говорит эта мысль» [ПТП 2014: 344].
Да, вроде бы простые и банальные вещи, но они тем и рискованны, что мы в силу их простоты можем проскочить мимо, не уловив самого главного. Они просты в назывании, но выступают самыми сложными в исполнении, поступке.
М. К. в других своих работах и беседах называл сугубо «личными вещами» феномены, строящиеся на этих принципах. Это понимание, это мысль, это смерть, это любовь. Личные вещи сидят на мне и зависят только от меня. Только я могу понять, умереть. За меня же никто не умрёт. Как за меня никто и не помыслит. Любимая постоянная тема-мелодия у М. К.
Равно как и «тень», мой подвал, моё подполье, существуют у меня только мои. И только я со своей подворотней могу разобраться, выяснить отношения. Не с миром, не с обществом, не со средой, не стараясь радеть за других, рядясь в одежды пророка и спасителя, учителя и миссионера. А выяснить отношения с тенью собственной, не надеясь ни на какие оценки, награды и воздаяния. Как только в мою голову закрадывается мыслишка о воздаянии за свой духовный труд, сразу действие с тенью становится сделкой. И далее по новой[82]. Такая стратегия и была у Толстого, у Солженицына. Я делаю благо с надеждой на воздаяние. Например, получу Ленинскую премию за свой роман.
Третий принцип: принцип неданности себе и несовпадения с собой [ПТП 2014: 346]. Наше состояние, переживаемое нами в акте присутствия, непосредственно нам не дано. И мы сами себе не даны. В эмпирическом опыте вообще никак не даны эти состояния полноты присутствия. Они случаются как вспышки. Их нельзя носить как готовое платье или пиджак, которые можно снять, надеть. Случай свершается, а не носится как вещь. Ни в какой данный момент «мы сами себе не даны в полноте нашего существа» [ПТП 2014: 347]. Эмпирически мы как раз рассыпаны, мы существуем в рассеянии. Нам всякий раз предстоит действие, усилие по собиранию себя. Актуальность меня многомерна и не сосредоточена на мне как отдельном индивиде. И действие по собиранию, память, переживание совершаются не в отдельно взятом месте. Когда я помню что-то, я ведь помню как коллективное существо, не как отдельный индивид, вот тут сидящий. Через меня восстанавливается память рода, восстанавливаются разные нити, связи, переклички голосов, которые накапливаются всё более и более и … «нахлынут горлом…».
