Менялы - [64]

Роско Хейворд, восторженно и одновременно с изумлением наблюдавший за Кристой, обнаружил подле себя Эйврил.

— Росси, лапочка, расстегните мне молнию.

Она повернулась к нему спиной. Он неуклюже попытался дотянуться до молнии, не вставая со стула.

— Встаньте же, старичок, — сказала Эйврил. И как только он встал, повернула голову и привалилась к нему — он чуть не задохнулся от её тепла и аромата. — Ну что, справились?

Ему трудно было сосредоточиться.

— Нет, похоже, что…

Эйврил ловко закинула руку за спину.

— Давайте я сама. — И она до конца расстегнула молнию, дернула плечами — и платье упало к ногам. Уже знакомым ему движением она тряхнула рыжими волосами. — Ну, чего же вы ждете? Расстегивайте лифчик.

Руки у него дрожали, глаза не могли от неё оторваться. Он сделал то, что она велела, и лифчик упал.

Незаметным, грациозным движением Эйврил повернулась. Подалась вперед и крепко поцеловала его в губы. Его руки чувствовали её напрягшиеся соски. Казалось, помимо его воли пальцы сжались. Электрические волны наслаждения побежали по телу.

— М-м-м, — промурлыкала Эйврил. — Приятно. Плавать идешь?

Он покачал головой.

— Тогда увидимся потом. — Она повернулась, похожая в своей наготе на греческую богиню, и присоединилась к остальным, бултыхавшимся в бассейне.

Джи. Джи. Куотермейн продолжал сидеть, отодвинув кресло от обеденного стола. Он потягивал коньяк и пристально наблюдал за Хейвордом.

— Мне тоже не очень хочется плавать. Хотя время от времени, когда ты среди друзей, мужчине невредно расслабиться.

— С этим я, пожалуй, вынужден согласиться. И я, безусловно, чувствую себя в кругу друзей.

Хейворд снова опустился в кресло; сняв очки, он начал их протирать. Теперь он взял себя в руки. Внезапный приступ безумия и слабости прошел.

— Проблема, конечно, состоит в том, — продолжал он, — что порою можно зайти дальше, чем намеревался. Но главное — сохранять контроль над ситуацией.

Большой Джордж зевнул.

Пока они говорили, остальные уже вылезли из воды, вытирались и надевали халаты.

* * *

Спустя два часа, как и предыдущей ночью, Эйврил проводила Роско Хейворда до дверей его спальни. Поначалу, на первом этаже, он решил настоять на том, чтобы она не провожала, но затем передумал, уверенный в силе своей воли и убежденный, что не поддастся безумному влечению. Он себя чувствовал настолько уверенно, что даже весело произнес:

— Спокойной ночи, юная леди. Да, можете не напоминать мне, что ваш номер на переговорном устройстве — семь, уверяю вас, мне ничего не понадобится.

Эйврил посмотрела на него с таинственной полуулыбкой и ушла. А он тотчас запер дверь спальни и, напевая, принялся готовиться ко сну.

Но сон не шел.

Почти час он лежал без сна, отбросив простыни. В открытое окно слышалось сонное гудение насекомых, а в отдалении — плеск волн.

Несмотря на все старания Роско, мысли его были заняты Эйврил…

Он пробовал прогнать от себя эти мысли и думать о делах в банке, о ссуде «Супранэшнл», о месте директора, обещанном Джи. Джи. Куотермейном. Но мысли возвращались к Эйврил, его тянуло к ней сильнее, чем раньше. Он вспоминал её ноги, бедра, губы, мягкую улыбку, исходившие от неё тепло и аромат… её доступность.

Он встал и начал ходить, стремясь направить свою энергию на что-то другое. Но не мог…

Дважды он делал движение к переговорному устройству, но усилием воли удерживал себя.

В третий раз он все же подошел к столу. Взяв трубку, он застонал — со смесью боли, самоупрека, возбуждения, божественного предвкушения…

Твердо и решительно он нажал на седьмую кнопку.

Глава 9

Ни жизненный опыт, ни воображение не подготовили Майлза Истина к тому безжалостному, уничтожающему личность аду, который ждал его в тюрьме Драммонбург.

Прошло полгода с момента, когда его обвинили в хищении, и четыре месяца со времени суда и его заключения.

В те редкие минуты, когда, забыв о своих физических и духовных страданиях, Майлз Истин мог рассуждать, он приходил к выводу, что, если общество задалось целью диким, варварским способом отомстить человеку, оно преуспело куда больше, чем может представить себе тот, кто не испытал ада тюрьмы. «И если цель такого наказания, — продолжал рассуждать он, — убить в человеке все человеческое и превратить его в животное с самыми низменными инстинктами, тогда тюремная система вполне для этого подходит.

Чего тюрьма не делает и никогда не сделает, — говорил себе Майлз Истин, — она не превратит человека в лучшего члена общества по сравнению с тем, каким он был, переступив её порог. Просиди человек в тюрьме любой срок, он станет только хуже и ещё больше опустится, а ненависть к системе, посадившей его, лишь увеличится; тюрьма только уменьшает возможность превращения его в полезного, законопослушного гражданина. И чем больше будет срок, тем меньше шансов на то, что человек морально изменится к лучшему. По большей части именно время подтачивает и постепенно уничтожает стремление измениться, которое, возможно, было у заключенного вначале. Если человек и цеплялся за какие-то моральные ценности, словно тонущий за спасательный круг, этому способствовали его внутренние силы, а вовсе не тюрьма».