Меня не узнала Петровская - [56]

Ну, а потом была эта безобразная сцена с уличением Ксаны. Ксана вела себя так, что, не знай я правды, я бы тоже подумала, что брошку взяла она. Но я правду знала, так же как знала, где лежит брошка. Сказать все, как есть? Этого я не могла сделать, потому что считала свой поступок гораздо более постыдным, чем воровство. Это я-то! Из простого любопытства!.. Бр… И я созналась в другой вине, уверенная, что все вскоре разъяснится. Но ничего не разъяснилось. Никто не извинился передо мной, никто не сказал правды. А я так ждала!

Я глупо злилась на других, прекрасно зная, что сама виновата. О том же, что в краже подозревали Ксану, я узнала только сейчас. И только сейчас мне стало ясно, почему рассыпалась у нее дружба с Алешкой. Мы оба с ним узнали это сегодня.

По правде говоря, судьба сыграла в своё время хорошую штуку, она распорядились справедливо, отдав кесарю кесарево. Мне трудно вообразить то, что могло получиться из любви Алёшки и Ксаны. Такие люди, как он, умеют так сгибать и порабощать близких, что только диву даешься. А у Ксаны, в отличие от Алешки, был только характер и не было этой несчастной силы воли, которая все ломает на своем пути. В лучшем случае они бы разошлись, а в худшем… Даже страшно подумать…

— Все ты врешь, Снегирев, — сказала я. — Человек живет для радости.

— Вот как? — взросло усмехнулся он. — А быт? А неприятности на работе? Уж не удалось ли тебе, Петровская, избежать всего этого?

— Удалось, Снегирев… Потому удалось, что я не ставила себе невыполнимых задач ни в быту, ни в работе. Знаешь, есть такой анекдот про Диогена… Сидит Диоген в своей бочке, подходит к нему другой философ, разодетый в пух и в прах, и говорит: «Сидишь в бочке, Диоген, и ешь чечевичную похлебку. А все потому, что не умеешь заискивать перед сильными». А Диоген отвечает: «Заискиваешь перед сильными, терпишь унижения, а все потому, что не умеешь жить в бочке и есть чечевичную похлебку». Ясно?

— Что ясно?

— А то, что не стоит из-за материальных благ убивать свой дух. Брюхо, оно ненасытно. Для тех, кто это знает, быт не страшен.

— И как же твой муж относится к этой философии?

— Наверное, так же, если он мой муж.

— И вы не чужие? Тогда я тебе завидую. Ты феномен. У всех моих знакомых жизнь складывается иначе.

— Тогда надо сменить круг знакомых.

— Да пойми ты! — вдруг заорал он. — Если бы я только знал, с кем я живу! Если б меня не обманули с самого начала!

— Опять врешь. Ты сам себя обманул.

— Это демагогия. Ты не знаешь, как я любил Ксану, как тяжело мне было убить в себе эту любовь!

— Никакой любви не было.

— Да как ты смеешь, да что ты понимаешь…

— А ты знаешь, Снегирев, что такое любовь? Любовь, это когда девушка, опоздав на свидание, говорит, что электричка метро, вместо того чтоб довезти ее до площади Восстания, почему-то увезла ее в город Воркуту, а ты этому веришь. Если не веришь, — значит, не любишь. Ведь Ксана же сказала, что не брала брошку.

— Но у нее было такое лицо…

— Ваши лица были не лучше, чертовы правдоискатели. Вы травили человека и хотели, чтоб он при этом был невозмутим? Но невозмутимость дается только вконец испорченным людям…

— Легко же тебе говорить все это сейчас… А тогда…

— А тогда надо было просто верить. И в Ксану, и в счастье…

— Может, и сейчас ты прикажешь мне верить моей так называемой жене?

— Ну, поскольку она сказала правду…

— И жить с ней как ни в чем не бывало?

— А ты уверен, что она хочет с тобой жить?

— То есть как? Она-то меня любит…

— Если ты в этом уверен, то, значит, надо жить с ней. Сначала.

Он задумался. Долго молчал. Потом заговорил:

— Странная ты, Петровская. Ты толкаешь меня на поступки, которые мне выгодны. Но они ведь абсолютно беспринципны.

— Так ведь я и советую тебе сменить принципы. Вместо суровости и подозрительности избрать доверие и радость.

Он опять задумался. Я наблюдала за ним, гордая тем, что поселила в нем сомнение в его правоте. Мне даже кажется, что он впервые задумался о таких вещах. Ну и бедненькая же жизнь была у него, если он не знал таких истин! Но я уже не могла его ненавидеть, не могла презирать. И это только потому, что мне удалось заставить его подумать. А вдруг он все-таки мог стать иным? Но тогда вина Вики им растает тысячекратно.

Мы приехали. Я остановила машину, но он продолжал сидеть в ней рядом со мной. Чтоб вывести его из задумчивости, я зажгла свет.

— Почему я не думал об этом раньше? — спросил он. — И потом, нас же всегда учили быть принципиальными…

— Но не жестокими. А если даже кто-то из учителей путал эти понятия, то нечего было лезть вон из кожи в порыве ученичества.

— Опять ты права, Пет… — он глядел на табличку с фамилией шофера.

— Бах? Ты — Бах? — у него глаза вылезли из орбит.

— Бах бах, бабах!!! Да, я Бах.

— Послушай, но ведь он, я слышал, какая-то большая шишка в университете…

— И я ему не пара? Глупости это, Алешка. Это важно дуракам.

И опять я заставила его задуматься. Ну что ж, подумать он может и без меня. А мне пора в парк.

Отъезжая, я видела, что он стоит у своей парадной и смотрит мне вслед. Что он решит, как поступит?

И если сумеет задуматься в этом случае, то появится ли у него вообще потребность думать? Не формальное «я думаю» — и поза «Мыслителя» Родена, — а настоящее умение? Навык?