Меня не сломили! - [10]

Я осторожно выглянул из-под цистерны, чтобы осмотреться, и тут меня заметили. Какие-то люди окружили вагон, вытащили меня из-под цистерны и под вооруженной охраной отвели в участок. На груди у моих конвоиров красовались значки со свастикой, и я понял, что снова попался.

В участке, куда меня привели, за столом сидел немецкий офицер с эсэсовскими знаками отличия. Начался допрос. Спросили, кто я и откуда. Я назвал первую пришедшую мне на ум фамилию — Иван [262] Филиппенко, сбавил возраст и выдал себя за украинца, моим местом жительства стала станция Попельна в Житомирской области. Не задумываясь ни на минуту, рассказал, что полгода назад был привезен в Германию, работал у хозяина, но из-за жестокого обращения и плохого питания сбежал.

— Как фамилия хозяина? — спросил немец.

— Не знаю, он мне ее не говорил, — бойко ответил я.

— В какой деревне жил?

— Не знаю. Я работал с утра до ночи, а на ночь хозяин запирал меня в сарай, — гнусавил я.

— А сколько у твоего хозяина было коров и лошадей?

— Коров 10, лошадей 4…

После допроса меня закрыли в подвале. На следующий день снова вызвали наверх: те же вопросы, те же ответы. Тогда, чтобы хоть как-то проверить мою скудную биографию, повели меня к старикам-немцам, в 1914–1917 годах воевавшим на Украине. Мы поговорили, и немцы подтвердили, что я действительно украинец, так как понимаю польскую речь. Мне это было на руку. Потом снова допрос — выясняют, кто же был мой хозяин, чтобы проверить, действительно ли я оттуда сбежал. Так ничего и не добившись, меня отвели в тюрьму, посадили в одиночную камеру.

Снова допросы и снова, изо дня в день, отводит меня на них один и тот же полицейский. Я был одет в синий комбинезон, что ровно ни о чем не говорило немцам — в ту пору у многих были такие комбинезоны, но шапка была у меня по-настоящему лагерная, полосатая. Я вывернул ее наизнанку еще в ночь побега из Освенцима, и теперь она походила [263] на обычный берет. Но я решил подстраховаться и перед каждым допросом складывал его вчетверо и засовывал в карман. «Мой» полицейский это заметил.

— Дайте-ка мне ваш головной убор, — на очередном допросе приказал офицер и иезуитски осклабился.

Я вытащил из кармана свою «беретку». Эсэсовец, повертев в руках подозрительный предмет, вдруг рявкнул:

— Признавайся, с какого лагеря сбежал?

— Ни с какого, я убежал от хозяина. — Я продолжал стоять на своем.

Тогда тюремщики тщательно осмотрели мою одежду. Разглядели на ней едва заметные следы краски, которой в концлагере писали буквы SU (Советский Союз) на одежде наших военнопленных. Спросили, где взял одежду, я снова сослался на несуществующего «хозяина»: мол, он мне ее и выдал. Теперь эсэсовцы набросились на моего многострадального «работодателя» — наверняка этот человек принимает у себя бежавших военнопленных.

Осмотрев одежду, принялись за меня: нет ли на теле следов лагерных побоев. Но в последнее время я работал в больнице и в прачечной, и синяки успели сойти. Увидев рану на ноге, фашисты насторожились, но я заверил их, что рана не «военная», мол, недавно сделали операцию. Лагерный номер, вытатуированный на груди, я незаметно закрывал большим пальцем. Так и не сумев мне ничего инкриминировать, сильно избили. Сказали, что будут бить до тех пор, пока я не назову имя своего хозяина. Следующие дни: допросы, побои… Не мог же я им сказать, откуда сбежал на самом деле! [264]

После очередного допроса меня отвезли в карательный лагерь, куда за провинности сгоняли узников самых разных национальностей. Поселили в 13-ю комнату к украинцам — в этом лагере каждая нация жила отдельно, а я ведь выдал себя за жителя Украины. Мне указали койку, выдали даже матрац и одеяло, и вдобавок ко всему — чайный и столовый приборы, рюмку и стакан. Ну, думаю, в хорошее место я попал, такого я еще ни в одном лагере не видел; а раз есть посуда, значит, будет и еда.

В лагерь привезли меня уже вечером, и в камере я застал такую картину. Все мои новые товарищи сидели за столом, ждали поверку. Вдруг снаружи раздался свист, все вскочили с мест и встали поближе к двери — это была подготовка к поверке и ужину. Затем прозвенел звонок. Резко сорвавшись с места, заключенные бросились на улицу и выстроились в шеренгу по пять человек. Строились долго, шумно, суматошно, трудно было понять, кто и куда должен встать. После построения начался порядковый расчет, причем свой порядковый номер нужно было называть по-немецки. Путались часто. Виновный получал плеткой по голове, всех загоняли в бараки, и все начиналось сначала — построение, расчет. После удавшейся поверки загнали в барак. Затем новое построение — уже на ужин. Люди устремились к еде, снова образовалась свалка, кто-то налетел на термос с супом и обварил себе ноги… Не дав поесть, снова загнали в барак, новое построение. И так до тех пор, пока наши мучители не насладились зрелищем. Затем и мы получили свой ужин. Он состоял из пол-литра супа из репы и куска хлеба. Не успели мы, поужинавшие, но по-прежнему голодные, войти в свою комнату, как раздался [265] звонок на вечернюю поверку. Повторилась та же картина.

Наконец отбой. Измученные тяжелой работой и бесконечными построениями, узники начали засыпать. Снаружи закрыли ставни, заперли дверь на замок, камера погрузилась во тьму. Не прошло и десяти минут, как двери снова распахнулись. В камеру, светя электрическими фонариками, вошли тюремщики и стали проверять, все ли на месте, не спит ли кто в одежде (спать полагалось голыми), чисты ли у заключенных ноги (на чистоту лица и рук внимания не обращалось). Обошли всю камеру и придрались к одному из наших товарищей — ноги у него оказались грязными. Всех тут же подняли с постели и погнали по лагерю — голыми и босыми — мыть ноги. Мытье сопровождалось ударами плетей. Затем по грязной земле босыми ногами мы пошли обратно в барак. Теперь ноги у всех оказались грязными, и нас опять погнали их мыть. Наконец, разрешили лечь спать.