Менуэт - [2]

Для Боона, по большому счету, этот аспект не важен. Конечно, механизм удушения мысли, уничтожение ее в самом зародыше (а как раз убийство священной и свободной человеческой мысли является, на мой взгляд, главной темой и страданием Боона), этот механизм с наибольшей наглядностью осуществляет себя именно в убогих кварталах описываемого им предместья. Однако и цивилизация в мировоззрении Боона альтернативой торжествующему невежеству ни в коем случае не является. Отвращение бооновского героя к врачам ("ученым макакам", "священникам новой веры"), а также к служителям культа, чиновникам, коммивояжерам (не говоря уже о политиках) как к наиболее репрезентативным ее, цивилизации, представителям - еще мучительней, чем брезгливое неприятие "простых людей" полуграмотного предместья. Ибо просвещенная цивилизация наизобретала куда более действенные механизмы истребления мысли и чувства - совершенную технологию нивелирования, безотказно функционирующую в широком диапазоне: от религиозных до идеологических догм, от капканов, срабатывающих на ненасытной алчности, до ловушек, что прочно зиждутся на инстинкте предвечного страха...

Боон был крайне далек от так называемого социального обличительства. В "Менуэте" враждебным гамлетоподобному (точнее, гамлетопародирующему) герою является не социальное и даже не биологическое племя людей (это частность!), а мертвый автоматизм, мертво управляющий мертвой материей. Да, мертвой материей, включающей человеческий мозг. Думаю, не преувеличу, если скажу, что вопрос о местонахождении Зла является одним из самых настойчивых (хотя зачастую и бессознательных) вопросов искусства. Обычно в зависимости от социальной погоды - штормовой или штилевой - литература по-разному, то есть прямо противоположно, указывала местонахождение Дьявола: то сугубо вовне человека (в хаосе толп, в социальных контрастах и диспропорциях, во мраке космоса), то именно внутри нашедшего наконец время для самокритики индивида. XX век постепенно совместил два местонахождения Зла в одно. Этим единым местонахождением Зла стала материя как таковая. Материя, подлежащая неизбежному распаду - и вовлекающая в черную воронку уничтожения обезумевший от ужаса и отвращения разум. Литература заговорила об этом давно.

Некий автор, поднявший русскую литературу на новый уровень, примерно на треть века раньше Боона оказался буквально отравлен непереносимым, нечеловеческим ужасом перед "серой кашей" и при этом не только "не подавился криком", но сумел отлить хриплый звериный вопль в прозрачную форму классического стиха... Автор, который уже на заре прошлого века ясно уловил эту непоправимую, трагическую отчужденность человека от, казалось бы, "соприродных ему материалов", - это, конечно же, Ходасевич. Чего стоит хотя бы его стихотворение "An Mariechen"! Чем механически вести мертвую жизнь мертвого тела, "Уж лучше бы - я еле смею / Подумать про себя о том Попасться бы тебе злодею / В пустынной роще, вечерком. / Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать. / Лежать бы в платьице измятом / Одной, в березняке густом, / И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском". Это бесстрашное, бесстыдное, безоглядное - сродни суициду попрание основ отвлеченной морали ради свободного, во весь выдох легких, крика ужаса перед безумием слепого существования - разве оно, это попрание, не напоминает о коллекции газетных заметочек сходного содержания (изнасилования, убийства, изнасилования и убийства) - заметочек, которые с маниакальным упорством ежедневно вырезает герой "Менуэта"?

Эти заметочки герой Боона все мечтает в один прекрасный день куда-нибудь вклеить - и вот они наконец оказываются упорядоченно вклеенными в текст "Менуэта". Полосы крупного шрифта, этакий бордюрчик, узор которого напоминает бегущие телеграфные строки, расположен в разных изданиях "Менуэта" по-разному - в некоторых вверху, в некоторых - внизу страницы. Мне сдается, что этот бордюр-бюллетень, идя через весь роман по верху страниц, дает ощущение наглухо перекрытого (заколоченного) неба; идя же по их низу непоправимой порочности самой почвы. Точнее - отсутствия почвы под ногами танцующих в темноте персонажей. Но главное, на мой взгляд, здесь то, что дела "большого мира" (социального) и "малого мира" (жизни персонажей) нимало не разделены таким, казалось бы, "авангардным" способом - напротив, эти миры неразрывно связаны. Вертикальная связь проявляется, например, в том, что сведения о "большом мире" донашиваются (как шмотки из секонд-хенда) в виде сплетен-пересудов обитателями "мира малого" - и наоборот, сплетни-пересуды "малого мира" неизбежно материализуются в зафиксированных прессой кошмарах "большого".

Текст романа связан также по горизонтали. На мой взгляд, менее удачно. Хотя очевидно, что в этом и состояла идея автора: все три персонажа, равноправно имеют возможность свободного - даже, безоглядного танца-высказывания. Каждому, в соответствии с этой идеей равенства, предоставлена отдельная сцена-глава.