, и дети, чтоб они были здоровы. Еда, и питье, и одежда, и табаку покурить, и марки, потому что надо же тебе послать домой письмо, и прочее подобное — это все должно быть за их счет, не так ли? И мне сотню — ее, ясное дело, они должны посылать мне первого числа каждого месяца или даже дважды в месяц. Да почему бы, собственно говоря, и не раз в неделю? От них бы не убыло, если бы они, кроме того, и тебе бы выдавали по сотне в неделю. Ничего, эти деньги тебе еще пригодятся, если не сейчас, то попозже, через некоторое время, если ты, не дай Бог, с ними расплюешься… А где наличность, которую они загребают в этой своей газете? Я полагаю, что по справедливости они бы могли делиться с тобой наличностью поровну, пополам-напополам. Что ж это они все себе забирают? Я знаю, что это только мое мнение, ты, верно, понимаешь в этом лучше, ты же умней. Как говорит мама: «Он не так умен, как красив, и не так красив, как добр, и не так добр, как ловок». Она как скажет словечко, так прямо пальчики оближешь. Скажи-ка, разве же не так? И дальше, то, что ты пишешь мне, Мендл, о турке, что ты из-за него не ешь, и не пьешь, и не спишь, так это с твоей стороны большая глупость! Что ж ты себе душу терзаешь из-за эдаких дел? На что тебе сдался этот
Дринопель-
Сивестопель?
Микита-
Швикита? Пусть бы они все там передрались-перегрызлись, лишь бы твоей газете было о чем писать, а тебе на чем денег заработать… А то, что ты мне пишешь о своих великих проектах, так я боюсь, дорогой мой супруг, как бы из них не вышло, не дай Бог, то же, что вышло их твоих «золотых птичек», за которыми ты гонялся в Егупце, не нынче будь помянуто. Тебе платят за то, чтобы ты писал, — пиши. Куда тебе больше? Кто таков этот твой Котик, с которым ты так быстро свел дружбу, что и дня без него провести не можешь? Из каких он Котиков? И женат ли он?.. Смотри, как бы он не завел тебя в трясину или просто не одурачил — и что тогда? То, что ты пишешь мне о том, что поляки
бойкотят евреев, это я понимаю. На то они и поляки. Но то, что евреи сами
бойкотят евреев, — это уж слишком… Я боюсь, Мендл, как бы и тебя там, не дай Бог, между делом, не
забойкотили! Сама не знаю почему, только я ненавижу Варшаву, ненавижу варшавских евреев: варшавских евреев за то, что они разговаривают с «ай» и с «вай»
[136], а Варшаву за то, что она — воровской город. Мой папа, да покоится он с миром, побывал однажды в Варшаве, давно, меня тогда еще и на свете не было, так он рассказывал, что у него там сперли из кармана кошелек среди бела дня! Счастье еще, что денег в нем было — шиш. Наши касриловские лавочники, главным образом галантерейщики, часто ездят в Варшаву, так они тоже говорят, что Варшава — паскудный город. То есть сам-то город как раз красивый, но люди там — паскудные. Надуть тамошних — это, говорят они, исполнить заповедь. Все наши галантерейщики многое множество раз уже не платили в Варшаве по счетам… А торговцы мануфактурой — те не платят по счетам в Лодзи
[137]. Это та самая Лодзь, о которой ты пишешь, что ее следовало бы перевернуть как Содом. Вполне с тобой согласна. Не буду возражать по этому поводу. По мне, так пускай и с Варшавой случится то же самое, только не теперь, пока ты — варшавянин… Ты так поглощен, Мендл, своей политикой, своими царями и «вторыми после царя», что на свой дом тебе вовсе наплевать. Не спрашиваешь ни о жене, ни о детях. О родне я уж и не говорю. Спросить о родне — это ниже твоего достоинства. Может быть, ты, не успеем мы оглянуться, и сам станешь «вторым после царя»? И почему ж ты мне не напишешь, писатель ты мой, как ты там живешь и где квартируешь, что ты ешь и где спишь? Сдается мне, я бы тоже могла об этом знать, не так ли? Кто я тебе — жена до ста двадцати лет или, не дай Бог, полюбовница? Не дождутся этого твои варшавские поляки, которые
бойкотят евреев. Чтоб их Бог
забойкотил так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена Шейна-Шейндл
Хорошо, что вспомнила! Скажи-ка мне, Мендл, что это за то ли «ека», то ли «мета», то ли «шмета»[138], в которые народ здесь записывается, чтоб уехать? Многое множество людей уже записалось в них и теперь ждет своей партии, дожидается. Я тут спросил об этом у нескольких соседей, но ты же знаешь наших касриловских умников, чуть что, так они отделываются отговорками. «Коли у тебя, — говорят они мне, — такой муж, как Менахем-Мендл, так как же может быть, — говорят они, — чтобы ты об этом да не знала?» И какое им до тебя дело? Как говорит мама: «В Писании сказано, сходила голубка попросить у лисы совета, так сама закаялась и детям детей заказала»… Как это глубоко! С тех пор как умер папа, да покоится он с миром, мама не расстается с Тайч-Хумешем[139].
(№ 99,13.05.1913)
