Мемуары на руинах - [8]

Вернулись к пенатам. Занимались огородничеством, кажется, с помощью Ивана Павловича (дяди который невольно подвёл отца, а потом принял от него колхоз), засеяли клин земли просом, по осени обмолотили, потом мы с мамой отвезли на немецком снарядном ящике, который бабушка употребляла как тачку, – на крупорушку, получили полпуда чистого пшена, мама варила из него кашу сливянку – с картошкой с зажаркой – пальчики оближешь!

Начиналось летнее наступление немцев на Харьков- Воронеж, на Сталинград. Нас опять повезли на восток. На станции Измалково близ Ельца стояли несколько дней. На насыпи железной дороги зрела земляника, и вот тут я вновь увидел Милу. Мы оба признали друг друга, но ни словом не перемолвились тогда. Мама непостижимым путём догадалась о моих чувствах. Когда мы пошли по делу куда-то, она, заслышав «страданья» девок, гуляющих по улице, сказала: – «Сынок, она ведь старше тебя, вот она уже интересуется мальчиками!» Я тогда не ответил, но следующим вечером узнал, где живёт Мила и пришёл на свидание. Она рассказывала, как пережила оккупацию, как она специально мазалась сажей, чтобы не приглянуться немцам. Но вторую оккупацию они не смогли выдержать, и потому оказались в Берёзовке. Мы уже готовы были расстаться, как вдруг Мила сказала: – «А меня отправляют в ФЗО (Фабрично-заводское обучение) в Пензу.» Я сразу принял решение: не расставаться. Мила решила, как это сделать: – «мы тебе прибавим два года, и мы едем вместе.» Я сказал маме о нашем решении, и мы стали собирать меня в дорогу. Мама была не против: ей станет легче. В райкоме комсомола сказали, что вот ещё один доброволец шестнадцати лет Мы с Милой и её подругой переночевали где-то, по рекомендации комсомола. Пришли на вокзал, ждём поезда. Вдруг в сквере появляется Наталья Ефимовна, берёт меня за руку, ведёт, как бычка на верёвочке домой. Добрые люди отсоветовал ей меня отпускать. Теперь я знаю, что это было мудрое решение.

В военкомате появилась информация: А. П. Старых в сентябре 41-го пропал без вести, маме выдали сколько-то денег, и она купила дойную козу.

!943. Время голодное, а у тёти Олиной коровки появился телёночек. Тётя просит меня, как старшего в роду мужика зарезать телёнка. Я не очень представляю, как буду это делать, но соглашаюсь. Я прожил жизнь, но до сих пор мне становится дурно при воспоминании, как я тупым кухонным ножом пилю шею телёнка, как он обдаёт меня из перерезанного кровавого горла тёплым дыханием невинного ребёнка.

Однажды ночью нас разбудил яркий свет с неба, такой яркий, что он проникал даже в закрытые глаза. Был июль 43-го… Немцы взяли за правило ночью бомбить тылы нашей армии, А Ливны оставались прифронтовым городом. Вот они развесили свои осветительные бомбы. Одна «люстра» медленно, на парашюте пролетала над Беломестной, от неё вниз летели огненные термитные капли, хорошо, что на соломенную крышу бабушкиной избы не упали, а упали на соседнюю. Крыша, словно она ждала – вспыхнула как порох, наконец дождавшийся горящего трута, и осветила слободу шумным пламенем. Посыпались искры, бабушка Татьяна приставила лестницу, полезла на крышу: – «Давайте воды побольше!» Все засуетились, кто-то нёс полные вёдра, кто-то с пустыми бежал к колодцу. Соседу удалось не пустить пламя на избу вовремя оттаскивая солому на землю, где она спокойно догорала. Я тем временем следил за догоравшей «люстрой»: куда она будет падать – меня интересовал парашютный шёлк: это был бы хороший подарок моим сёстрам. К сожалению, «люстра» упала за рекой Сосной, искать её там не было смысла.

При свете «люстр» немецкие наблюдатели засекали танки, шедшие от Ельца по шоссе через Ливны дальше на запад, где зачиналась Курская битва. Они поставили дальнобойную «Берту» может, в ста километрах к западу, и методично, через каждые три минуты посылали снаряд в Ливны, авось снаряд найдёт наш танк. «Рама» вертелась над городом, снимала на плёнку происходящее. Наши зенитки, стоящие за винзаводом – около двадцати стволов ни разу не попали в раму, сколько я помню. Расчёты зениток – сплошь женщины, уж не знаю, где их обучали.

Немцы отступили. Я был в огороде. Из города вернулась мама, она видела мою бывшую классную руководительницу. – «Она очень сожалеет, что Лёня, такой способный мальчик занимается сельхоз работами вместо учёбы, она очень рекомендовала принести документы и подать заявление в восьмой.

В конце года у меня созрело решение: идти в курское лётное спецучилище. Я сагитировал двух одноклассников поступать вместе. В июне 44-го пришли на станцию и сели в поезд. Учиться на лётчика мне не пришлось: медкомиссию я прошёл, но на мандатной провалился. Спросили про отца, про мать, почему по русскому четвёрка. Я сказал, что наша училка по русскому никому больше четвёрки не ставит. Сказав: «училка», я понял: не быть мне лётчиком! Возвращаясь домой Горка Черников утешал меня: – «Ничего, Лёнька, что Господь не делает, – всё к лучшему!» Горке то хорошо, у него отец – зав. магазином, я был у него на день рождения: на столе было такое изобилие, которого я не видел в отцовском доме, и вообще никогда не видел… Гена Гололобов тоже тогда чувствовал себя неважно после вращения на кресле, но когда заявил, что его отец – директор Ливенской племенной свинофермы, его сразу приняли. А в Мармыжах в ожидании поезда случился с Геной припадок падучей, это было ужасно. Я и раньше видел падучую, в Лукашевке, но оба случая произвели на меня тяжкое впечатление. Если бы мне сказали, что со мной может случиться подобное, я бы жить не захотел, наверное.