Мемуары на руинах - [64]

Через некоторое время один из московских, высокий, со скошенным лбом и сильно выдающейся нижней челюстью, стал оказывать Марусе знаки внимания. Она, в свою очередь, заметила, что этому человеку позволяется то, что не позволено другим. Маруся поинтересовалась, чем же занимается её новый знакомый. – Распространением революции во всём мире, – был ответ. Считайте Марусю беспринципной, но, когда остаются считанные дни, а ещё не посещена могила Эдит Пиаф!… С новым знакомым можно было не соблюдать комендантский час. Нет-нет, никто не пошёл в «Максим» есть улиток! У Шатле была распита бутылка армянского коньяку, а потом весь вечер сидели в пустом зале кинотеатра и смотрели такое медицинское порно, от которого до сих пор тошнит. анекдота: – «не теребенькай, мать, процесс Следующий вечер, в отместку за порно, Маруся решила посвятить посещению Пер-Лашез. Но, поскольку вечер был уже поздний, а ходить приходилось пешком, до кладбища не дошли и заблудились в совсем не туристических кварталах. Но у распространителя революций было не 37 поменянных рублей, поэтому, когда ноги уже отваливались, зашли в первую попавшуюся забегаловку. У Маруси была идея-фикс. На встречах с коммунистами были уже попробованы «Пастис», «Рикар», – а абсента не было! Как уехать из Парижа, не попробовав Абсента? Мсье, Абсан, Абсан! (отсутствующий по созвучию). Кивает головой, не понимает, конечно же, не француз, араб. (Только вернувшись домой Маруся узнала, что абсент запрещён во Франции с 1945 года), что делать, взяли что-то. Тут же подсаживается мужичок. Работяга, мойщик окон. Выясняет, что мы из России, вырывает из рук приятеля пачку Марльборо, (это капиталистическое) вставляет ему в руку «Голуаз»: – Это наше! И долго распространяется по поводу того, что, ему на всё насрать, наплевать и растереть, потому что он платит налоги. Вдруг неожиданно говорит разведчику, глядя на Марусю: – слишком секси. Вырвались с трудом, потому что работяга, узнав, в каком квартале гостиница, закричал: – Слишком дорого! Предлагал поселить в дешёвой гостинице поблизости, закорешиться, и никак не мог понять, почему таким симпатичным ребятам необходимо вернуться в свою гостиницу к определённому часу. Марусю очень развлекла эта встреча. Колорит живого языка, Париж не глянцевый, а, главное, Париж не открытка, не миф, не мечта, а реальное место, в котором живут… Хотя… И негры у Нотр-Дам были реальностью, и до сих пор Маруся не знает что лучше: представлять себе обычный город, полный работяг и арабов, или сохранить в душе миф, мечту, недостижимый край, по которому тоскуешь который снится по ночам, а просыпаешься в слезах… Ведь в Париже в тот же момент была и другая, уж совершенно недосягаемая и непонятная советскому человеку жизнь: жизнь богатых, о которых Скотти говорил, что они другие, может быть, их Париж и есть тот самый? А ты, совдеповка с двумястами франков и чекистом в компании будь счастлива, что беседуешь с мойщиком стёкол.

В той поездке Марусю, как обычно, бросало из крайности в крайность. Прогуливаясь с революционером по набережной, они разговорились с кем-то, кто с пеной у рта доказывал, что он бизнесмен, не политик, он против войны. А Маруся, в чьём спутанном сознании всплывали итоги многолетнего изучения политэкономии, с важным видом заявляла: – Именно деньги в основе всех войн! Но через день на встрече со студентами пела под гитару «Поручика Голицына» (Маруся, вам не стоит ли подумать о смене репертуара? Так ведь и работы можно лишиться?) А в беседе с каким – то леваком сказала, что у нас всё ещё диктатура пролетариата, а когда, желая поставить точки над и, провокатор бегал по всему общежитию в с криком: – Маруся! – она в ужасе пряталась под кроватью.

Лучшим, что было с Марусей в Париже в 1975 году, она обязана опять-таки революционеру. В последний вечер, когда всей группе оставалось только любоваться из окон на черепичные крыши с керамическими горшками на дымоходах, они вдвоём вышли на Пляс де ля Конкорд. Какие-то бедные студенты-пилигримы, как в собственной ванне омывались в знаменитых фонтанах. Маруся, вдруг поняв, что нет больше никаких запретов, задрала свою длинную юбку и с наслаждением опустила ноги в фонтан. Перед ней два потока огней, красный с одной стороны и белый с другой поднимались к Триумфальной Арке, по кругу неслись ситроены с хищными глазами пантер и безумные мотоциклисты, лавирующие между ними. Это был тот самый, долгожданный миг свободы, счастья, праздника.

По возвращении коллеги набросились на Марусю с расспросами, в основном про то, что «там носят» но, когда вместо ожидаемых восторгов, услышали: – Я ездила туда, чтобы почувствовать себя рабом! – запрезирали неблагодарную: – Пустили Маньку в Париж! И только иногда пронзительным воспоминанием всплывала мелодия «Индейского лета», а Париж снился, снился, уже недосягаемый, и Маруся просыпалась в слезах.

Будни были не то, что безрадостными, нет, окружающие пытались разнообразить их кто чем мог: романами, скандалами, тусовками… Работа в театре была непрерывна и однообразна: утро-вечер, включаем автопилот, говорили коллеги, днём добежать до кафе, прозванного «Глотком свободы», по названию известного спектакля, там в стаканы наливали болгарское вино «Шипка», чуть дальше, у Пяти углов была знаменитая распивочная, там завсегдатаями были старшие, уже знаменитые. «Я не хожу к пяти углам, смотреть как разливают вина, как улыбается Полина, стаканы подавая нам…» – написал один из них на мелодию трогательной песни из «Радуги зимой», и это звучало кощунственно, но правдиво. А в «Сайгоне» ждало избранное общество, там за чашкой кофе можно было послушать стихи, и вообще, удовлетворить интеллектуальные потребности. Иногда времени до вечернего спектакля хватало на кино. При желании можно было найти в репертуаре кинотеатров и Куросаву, и Вайду, и что-нибудь французское с Делоном, Бельмондо и обожаемой Роми Шнайдер. Гримировальные столики украшали вырезки с портретами Эдит Пьяф, Беаты Тышкевич, Даниэля Ольбрыхского, а молодые мужчины и женщины вынуждены были с утра до вечера общаться в своём узком кругу, за который мало кому удавалось вырваться, чтобы создать полноценную семью. В этих бетонных стенах влюблялись, растили детей, интриговали, служили делу детской радости.