Мемуары на руинах - [48]

Должна сказать, что эта роль была моим мучением довольно долго, несколько лет.

Сергеич посмотрел, тонко подметил, умница: – «Ты – как самовар, который внутри кипит, а наружу ничего не выходит!» Так и было, пока Маруся ждала, когда же что-то родится внутри, как учили. После каждого спектакля можно было вызывать «скорую» – настолько задавленные эмоции разрушали организм, казалось, сердце останавливается.

ДНЕВНИК

«Что можно совершить, перебирая вздохи, но летопись души – как летопись эпохи»

Галина Губанова

– Но, как вы понимаете, доктор, не искусством единым…. Пришла пора… Природа требовала своего… Подруги юности уже давно стали женщинами и смотрели на Марусю мудро и снисходительно.

– Маруся лишилась девственности в 19 лет, когда уже просто неприлично было оставаться в неведении. Дальше всё по накатанному сценарию: своего избранника достала… опять слёзы, страсти в клочки… а тут появляется Кира…

– Теперь можно доставать его?

– Ну, примерно так… Правда до этого Маруся назначила встречу своему первому мужчине, конечно же, тоже актёру (а куда деваться, если мы все были в стенах одного сумасшедшего монастыря!) и гордо сообщила ему, что изменила.

– Чтобы отомстить?

– Нет, за что?

ДОКТОР:– Проснулось то ваше глубоко спрятанное «Зло»?

– Наверное, нет, если вы сможете это понять. Ведь у Маруси не было никакого личного опыта. И не было женского интуитивного чутья. Она подсознательно стремилась пережить незнакомую ситуацию, пронаблюдать её, как бы со стороны, запомнить, чтобы потом сыграть. Это страшное свойство актёров. Даже на похоронах, в самых страшных ситуациях, актёр немножко смотрит на себя со стороны, чтобы запомнить и потом использовать свою реакцию. Но, об этом уже много написано. И потом, если не знать своих тёмных глубин, как можно играть Шекспира? Нет, конечно, в ТЮЗе эта перспектива не светила, но – Марина Мнишек – страсть властвовать…

– Так далеко можно зайти.

– Вы правы. Но и мой первый, судя по театральной реакции, тоже почувствовал себя немножко на сцене. А главное – внешне взбешённый, он, похоже, испытал истинное облегчение, передав Марусю на другое попечение.

Как я уже говорила, общение с актёрами совсем не поощрялось, более того, было запрещено. Но… разве уследишь, если уже на первом курсе студентов выпускали в массовых сценах легендарного «Конька – Горбунка» вместе со всеми. Видимо, артистам тоже запрещали смущать нашу невинность и святую веру. Громогласный Михайлов, легенда, ветеран, принципиально не пользующийся гримом, поскольку нос его имел естественный багровый оттенок, возвышаясь над нами перед выходом на сцену, косил глазом, как испуганный конь и напряжённо что-то невразумительное басил. Но потом изолировать в стерильных боксах студентов стало совсем невозможно: их ввели в «Наш только наш», «Наш Чуковский», где по сцене в костюмах баранов и носорогов ходили взрослые актёры и актрисы, общение с которыми стало неизбежным и ошеломительным, во всяком случае, для Маруси.

Если бы она сознательно хотела загубить свою карьеру – лучшего варианта не могла бы найти: артист, на семь лет старше, женатый, возглавляющий театральную фронду, поддерживающий стариков, вечная заноза для Учителя… Она не помнит, когда именно случайные встречи в общих коридорах, по которым студенты передвигались, прижавшись к стене, чтобы ненароком не подхватить вирус «каботинства», стали странным образом учащаться. Вскоре было назначено свидание в метро, на станции «Невский проспект» на первой скамейке. И вот они сидят близко, и Маруся удивляется длине ресниц, оттеняющих эти такие грустные, полные чувства, умные глаза. Во всяком случае, ей так тогда казалось. Знал ли Кирилл, что в поисках «своего» мужчины она даже не рассматривала в качестве кандидатов тех, кого высокомерно называла «спортсменами»? Он действовал безошибочно: вызывал и смех и сочувствие, и желание помочь и спасти… Маруся была покорена. Не известно, как ему удавалось лавировать, куда уходила жена, где была любимая бабушка, но с мамой он её познакомил сразу, вскоре приведя в свой дом.

Это были три комнаты в большой коммунальной квартире на Большом проспекте рядом с площадью Льва Толстого. Одна, большая комната, с роялем, обеденным столом посередине, резным буфетом и старинными гравюрами на стенах, и две узкие, как пеналы, проходные. Киру воспитывали мама и бабушка. Дедушку, профессора я уже не застала. Он был человеком, который сам себя сделал, родом из деревни на реке Паша, где долго жили ещё пять его сестёр. Бабушка – крутая полячка, Ржепецкая. Отец Киры, Игорь, погиб сразу после войны, когда сын ещё не родился. Мама, – урождённая Ипатова,(говорили, что её семейство происходит от незаконнорожденных княжеских отпрысков), всю свою молодую жизнь прожила под неусыпным надзором свёкра и свекрови, в проходной комнатушке, воспитывая сына. Ему она посвятила себя без остатка, работая секретарём в Первом меде и постоянно беря на дом работу. Махонькая, хрупкая, она непрерывно стучала по клавишам пишущей машинки, время от времени затягиваясь сигаретой без фильтра. Каким должен был вырасти мальчик, воспитанный двумя прямо противоположными друг другу женщинами, не надо рассказывать тем, кто сталкивался с этим довольно частым в большом городе явлением.