Мемуары на руинах - [47]

– Теперь это знаешь ты.

– Если я перед кем-то и виновата…

– Ты была совсем чужая, как и твой папочка, презрительно кривила губу. Я отдала тебя во французскую школу, я научила тебя читать, я таскала десятками килограммов овощи и фрукты с баз, чтобы у вас были витамины, я варила борщи и пекла пироги, чтобы вы не голодали, на гроши я исхитрялась «Из говна конфетку сделать»! – и я видела только снисхождение в твоих глазах! Но вспомни…

– Да, я помню, чистый сюрреализм: каток на Петроградке, куда ты меня привезла почти ночью, и мы вдвоём (о! тебе должно было быть уже 38, ты же уже была старой, но смогла встать на коньки!) в полном молчании нарезали круги. И да, бассейн, и, главное, ты захотела пойти со мной в кино, а я привела тебя на «Рукопись, найденную в Сарагоссе», а ты ничего не поняла, но молчала, видимо, предчувствуя, что скоро уже никого не будет интересовать твоё мнение…

Когда ты собирала вещи в больницу и, как обычно, хлопала дверцами шкафа, папа спросил: – Я могу чем-то помочь? Ты закричала: – Чем, чем ты можешь помочь!?

– Ну, тогда я пойду, мне надо беречь нервы.

Мы приехали в поликлинику при онкодиспансере, а там была очередь, а ты вдруг побледнела и стала оседать, а я подумала: Вот какая артистка, всё сыграет, чтобы пройти без очереди!

Только из кабинета ты уже не вышла. Доктор Зельдович объяснил, что тебя кладут в больницу, подарил мне пачку каких-то ни кем не виданных импортных сигарет, и сказал, что тебя кладут в больницу до конца, чтобы не мучились мы, к этому не готовые… Я долго курила на Берёзовой аллее (и пыталась запомнить это состояние, чтобы потом верно сыграть).

– Ты знаешь, если я и была перед тобой виновата…

– Ты искупила всё своими страданиями… Я, дура, когда ты уже никого не хотела видеть, кроме меня, пела тебе: «Мне кажется порою, что солдаты…» Я инстинктивно пыталась успокоить тебя, намекнуть на внеземную жизнь, о которой сама не имела ни малейшего представления, а ты просила не пускать в наш дом чужую женщину. Папа с братом приехали, впервые за всю историю болезни, постояв на пороге палаты, попрощались и ушли.

Ужас в том, что, поскольку между нами так и не возникла близость, поскольку я не теряла мать, как основу своего существа, пять часов агонии я наблюдала, как сторонний наблюдатель, время от времени взглядывая в окно, где мрачно нависало над чёрными стволами серое питерское мартовское небо. И только после того, как произошёл последний вздох, я бросилась целовать ещё тёплые руки, такие знакомые, с искривлёнными мизинцами, пытаясь поймать последнее тепло…

– И я, и я никогда… Господи! Как бы мы с тобой, наконец, поняли друг друга! Вся моя жизнь случилась бы иначе! Ведь ты не позволила бы мне избавляться от детей, ты бы встала на мою защиту, я знаю…

ДНЕВНИК

Нас часто обвиняют в неумении действовать, в игре в «естественность». Работа над «Вей, ветерок!» была для меня тяжёлой и поучительной. На первом этапе, когда мы ещё не знали названия пьесы, не имели текста, знали только сюжет, по которому надо было этюдно воссоздать реальность, я потеряла к работе интерес. История казалась чужой, совершенно не грела, я никак не могла поверить в обстоятельства, придуманные нами же, не зная обычаев, жизни деревни, многое считала надумью и литературщиной, не могла свести концы с концами, спорила, ударилась в скептицизм. Выходила на площадку механически, не веря ни себе, ни партнёрам. В общем, стыдно вспоминать. Нельзя позволять себе не заинтересовываться работой, даже, если трудно: появление интереса не стихийно, зависит только от нас самих. На какой-то момент, когда схема выстроилась, примитивно, но всё-таки определились цели каждого персонажа, работа, вроде, зажила. У нас появился новый педагог – Мих. Гр. Шмойлов. Позволили прочитать пьесу, меня поразило, насколько точно иногда мы в пьесу попадали своими придумками, но… теперь мешал стихотворный текст. Никогда в жизни я не сказала бы: «Не отдам я! Не отдам я! Никому! Никому!» Как это сделать своим? Самостоятельно сцены репетировать было невозможно: девочки по очереди бились в истериках, кричали, отстаивая своё мнение, считая себя умнее и опытнее, либо, наоборот, рыдали, называя себя бездарями, в общем, старая история. Бич всех трёх лет: обстановка, совершенно не способствующая творчеству. Единственный способ избежать скандала – работать маленькой группой, и с мальчиками, но это не всегда возможно. Оценка З. Я. категорична: – «Профнепрегодно!». До сих пор не понимаю, чему мы обязаны этим удивительным сдвигом, произошедшим после ночной репетиции с Мих. Григорьевичем. Сил не было никаких, отрепетировав свою сцену, выходили на внутреннюю галерею, чтобы забыться на голом полу, и только М. Г. не унывал, зажигал всех личным примером, от отчаянья появился энтузиазм… А потом родился этот приём с платками: превратил вдруг обыденную работу в интересную игру, захотелось озорничать. Вот это состояние: «хочется озорничать», стало для меня определяющим в работе, даже, когда в роли есть трагическое. Ещё не знаю, как этим пользоваться. Когда носишься с платками, тело в движении, физическая усталость страшно помогает: слова рождаются сами собой. Но главным, наверное, стало осознание цели работы: что хотим сказать, какую проблему поднимаем, про что, вообще играем. После занятия с З. Я., когда всё это выяснилось, работа получила цель и смысл. Правда, у меня таки ничего не получилось. Сначала казалось: иду от себя, не задумываясь, какая она – Зана. Замечание З. Я.: «Зана – замкнутая», «Зана – гусыня», сбило меня совершенно. Я схватила только качество, не найдя ему оправдания в предлагаемых обстоятельствах, не уточнив, а как же это проявляется в действии, и – потеряла действие. Когда действие удавалось найти, смысл, почему то становился с ног на голову. Чувствую, что без помощи не обойдусь.