Мемуары на руинах - [20]

Даже ТЮТовская дисциплина нас тяготила. Как хотелось свободы! А слухи ходили о танках в Праге.

О, моё Коробицыно! Тогда маленький посёлок вокруг птицефабрики на полях которой мы и потели. Но когда шли по дороге, распевая твисты и рок – н -роллы старших товарищей, вокруг величественно сияла наша «Швейцария» с горами и озёрами, почти нетронутая, чистая, девственная.

На кухне дежурили по очереди. Огромная плита, тётенька, обучающая накормить ораву в сто человек. Сырники – это мы научились на раз. Трудно было потрошить цыплят с фабрики, нутро их было ещё тёплым, сохраняющим остаток жизни… а потом видеть в бульоне пёрышки… От куриного бульона отвратило на много лет.

«Маринушка, здравствуй!

О том, что мы не приедем к тебе, ты уже знаешь из маминого письма Я хочу огорчить тебя ещё больше: я никуда не уезжаю, я остаюсь дома неопределённо долго, поэтому из твоих планов на «самостоятельную жизнь ничего не выйдет

А мама уезжает 4 08. Как тебе, кажется, уже известно, в Севастополь, дабы взять под крылышко своего неблагодарного сына.

У меня всё по-прежнему, пишу технические описания; вынашиваю в голове очерки, памфлеты и эпиграммы, которым не суждено увидеть сет… А ещё – лечу зубы. Последнее, кажется, вытеснило на задний план все остальные заботы: ты же знаешь, как я люблю лечить зубы…

Приобрёл ещё несколько грампластинок, в Т. числе «Марицу»… Как ты там – без музыки? Впрочем, осталось совсем немного до твоего возвращения. Ну, «до увидення», как говорят хохлы.

Твой (всё-таки) отец.

Р.S. Привет твоим наставникам и друзьям.»

Ах, папа! Знал бы ты! Прелестное письмо, но ко всем, ко всем в этот родительский день приехали родственники! Ко всем приехали. К Гуге приехала Марьяна, а Маруся знала, что к ней никто не приедет, и поэтому заранее записалась на дежурство на кухне. Она одна знала, что никому уже не нужна.

Марусю выбрали бригадиром, одну из четырёх бригадиров, входящих в Совет. Вот тут всё, заложенное тобой, папа, и проявилось! Хотя, зачем перекладывать вину… Маруся не смогла поднять свою бригаду на ударный труд на полях, слишком далеки от коллективного труда были её помыслы, разозлилась, даже кого-то назвала – «людишками», что было в этом идеальном обществе «равных» непозволительно.

Что делать, весь узкий круг, в который входила Маруся, не считал себя равным остальным, но никого из них не избрали лидером, никого Рудольф Кац не вывел в своей пьесе под именем Маши Горящих.(Хотя он же впервые и произнёс это страшное слово, ставшее проклятьем всей жизни: эгоцентрик!)Одна Маруся оказалась как под лупой. Было собрание. Марусю клеймили всенародно. Почему-то, больнее всего были доносы тех, кто до этого пресмыкался: – «Я видела, как ночью она шла в туалет и остановилась, и долго смотрела на закат»… Эх, Фелюля!

Разбирательство было долгим, впервые Маруся прошла через товарищеский суд, когда он закончился, рванулась бежать, но куда? – без денег, ночью… спряталась в кустах, долго перебирала варианты: повеситься? Броситься под поезд? Часа через два, измотанная эмоциями, замёрзшая, тихо пробралась в палату, где все уже спали. Дверь приоткрылась, Сазонов убедился, что ребёнок на месте и тихо ушёл.

Заканчивалось лето. Вечером лагерь как всегда, был построен на «линейку», а над самыми головами с шипеньем пролетали сияющие метеориты. Такого «звёздного дождя» в жизни Маруси тоже больше не было.

Начался последний учебный год, и Марусе категорически запретили ходить в ТЮТ. Она так ничего и не сыграла, но запретная, уже разожжённая страсть к лицедейству сжигала изнутри. При любой возможности Маруся срывалась к своим друзьям, которые были главным в её жизни.

Новый год решили встретить вместе. Сергеич должен был быть там. Мама тоже готовилась к Новому году, и даже, кажется, сумела запечь гуся, но атмосфера в семье была вовсе не праздничной. Отец молчал, кривился, что-то гнетущее висело над семьёй. Маруся заранее пыталась отпроситься, затем стала настаивать, ей хотелось туда, где её настоящие родные по духу. Отец не выдержал и вдруг сорвался: – Ты взрослая девка, у тебя – менструация! (Маруся до сих пор не может слышать это слово, а тогда оно резануло, как ножом), не хватало ещё, чтобы ты в подоле принесла!

Это было слишком. Вдруг прорвалась истинная мужицкая природа, слетела маска умного ироничного интеллигента, каким Маруся считала своего отца, и которым он никогда не был. Маруся огляделась: как уныло, опять не будет чуда! Тогда зачем?

– Я пойду спать. – Было около одиннадцати.

– Тогда прими снотворное, – сказала добрая мама.

Картинка, достойная описания: в одной комнате четверо, бабушкина кровать, на которой спит Маруся – у дверей, на самом проходе, отгороженная наполовину старым советским сервантом, в котором у папы – запас люминала. Семейство сидит за столом у окна, а Маруся поглощает люминал, закусывая конфетами «антракт». Мама просит маленького брата: – Посмотри, что она там делает? (Как будто мать и дочь разделяют километры или непроходимые стены). – Конфеты ест, – говорит брат.

Семейство опомнилось только в два часа следующего дня, когда на губах у Маруси выступила зелёная пена. Откачали.