Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - [61]

Нижеподписавшееся лицо надеется, что эти меры, которые оно может применить в соответствии с данными ему инструкциями, произведут достаточное впечатление на сейм, и он не позднее завтрашнего дня наделит комиссию полномочиями, необходимыми для подписания договора.

Нижеподписавшееся лицо не может скрыть от сейма, насколько подобные меры противоречат тем принципам, которым оно предполагало следовать в доверенной ему миссии. Эти меры предвещают сейму вместо тесного альянса и торгового договора с Россией потерю всех этих преимуществ, а также благосклонности и дружбы императрицы, без чего Польша не сможет ни выжить, ни надеяться на лучшее будущее, тогда как в предложенном договоре все эти преимущества ей обеспечены.

Составлено в Гродно, 5(16) июля 1793 года. Подписано Сиверсом».

Нетрудно представить себе, какое впечатление произвело на сейм чтение этого послания Сиверса. Одни были растеряны, поражены, уничтожены, другие дрожали от негодования и предавались самому глубокому отчаянию. Никто не мог слушать равнодушно оскорбления и угрозы посла.

После чтения этой ноты заседание проходило чрезвычайно бурно. Произносились энергичные и яростные речи, но это были голоса вопиющих в пустыне – они не доходили ни до сведения императрицы, ни до сердца ее министра, да и прозвучали они слишком поздно.

Король предложил в самом начале заседания 17 июля поручить канцлерам составить послание от имени всего сейма, в котором сообщить российскому послу, что сейм полностью полагается на великодушие и доброту императрицы и ей одной вручает судьбу Речи Посполитой, при этом извещает ее о том избытке несчастий, от которых стонет нация, союзником которой она хочет быть.

Такая почтительность все же не показалась достаточной Сиверсу, и он потребовал, чтобы комиссия получила указание сейма подписать договор на том же заседании 17-го числа.

После этого требования посла горячность в зале заседаний сейма достигла апогея: подождем, раздавались голоса, результатов этих новых угроз и насильственных действий. Один из нунциев воскликнул: «Только тогда мы сможем сказать, что уступили лишь в последний момент, и только силе. И тогда кто сможет убедить всю Европу в том, что уступка наших провинций была результатом свободных переговоров?»

Другой доказывал: вместо подписания договора нужно заявить послу, что сейм твердо решил ждать осуществления его угроз, как римские сенаторы ждали смерти галльских вождей.

Еще один отмечал, что если мы уступим угрозам, то будем недостойны внимания со стороны других государств, от которых ожидаем посредничества. Он закончил свою речь словами: «Лучше погибнем с честью, достойными уважения других государств, и не покроем себя вечным позором в призрачной надежде спасти остаток страны».

Другой горячо воскликнул: «Страдания – ничто перед добродетелью. Суть добродетели – в презрении к страданиям… Нам грозят Сибирью… Эти пустынные места не будут лишены очарования для нас… все будет напоминать там о нашей преданности родине!.. Ну что же, пойдем в Сибирь! Ведите нас туда, Государь!.. Там Ваша и наша добродетель заставит побледнеть наших врагов».

В непроизвольном порыве энтузиазма часть ассамблеи поднялась с криком: «Да, в Сибирь! Пойдем!» После такой сцены нунций Карский, отметив тех, кто не разделял этот патриотический порыв, заявил, что «если в этом зале найдется кто-нибудь, кто решится санкционировать этот договор, то он первый покажет ему, какой участи заслуживает предатель».

Король, напуганный этими речами и патриотическими сценами, говорившими об экзальтированном состоянии собравшихся, взял слово и постарался успокоить общее возбуждение. Заверив в своей приверженности Тарговицкой конфедерации и набросав картину грустного положения, в котором мы оказались, он счел своим долгом призвать к умеренности и сдержанности, говоря: «Именно вам, конфедерации сейма, следует оценить опасность, нависшую над головами миллионов ваших братьев граждан, живущих в той части страны, которую хотят нам оставить. Это опасность утратить само имя «поляк». Моя собственная судьба заботит меня меньше всего – я озабочен вашей судьбой… Помните, что вы можете спасти или погубить остаток нации… Долг отца, который любит своих детей, – говорить им правду без прикрас».

В своей второй речи, гораздо более долгой, король привел все возможные аргументы, чтобы оправдать свое поведение. Он старался смягчить выпады тех, кто упрекал его в слабости и в недостатке заботы как о собственной славе, так и о чести всей нации. Он пытался доказать, что все те действия, которых от него требовали, могли лишь усугубить несчастья нашей родины. Употребив весь свой дар красноречия и приемы убеждения, чтобы успокоить разгоряченные умы, он прибавил, что большинство нунциев этого сейма ему совершенно незнакомы, и тем приятнее ему познакомиться со столькими истинными патриотами… и чем яснее он это понимал, тем более осознавал свой отцовский долг перед ними.

«Они заслуживают, – говорил он, – чтобы их берегли. Они заслуживают, чтобы их предупреждали и сдерживали, когда сама их добродетель толкает их на ошибочный путь. И одной такой ошибкой было бы сказать государству, которому мы ничего не можем противопоставить: «Разрушьте нас, поработите еще три с половиной миллиона оставшихся жителей, мы желаем этого, потому что вы уже стали повелительницей четырех миллионов наших соотечественников». Вот что вы скажете дворянству воеводств, которые вы представляете, мещанам городов, которые приходят в упадок, и, наконец, землепашцам, этому классу, который числится последним в обществе, а на самом деле – его главный благодетель. Эти люди, в случае если нынешнее положение вещей сохранится, вскоре увидят свои амбары и стойла пустыми!.. Я хотел бы избавить вас от страшных картин голода и чумы, которые неизбежно последуют за всем этим!..