Мемуары и рассказы - [164]

«Уйду к чертовой матери! Брошу все! Пойду снова на «скорую»! Не могу я с ней работать!»

Но уже через минуту это решение казалось ему предательством по отношению к Сергею. Да и к тем, кому он надеялся помочь – к больным…

В какую-то минуту он перестал злиться и неистовствовать, прислушался к себе и вдруг понял, что у него не осталось и тени прежнего восхищения Прелестной Зоей. Перед закрытыми глазами замаячило ее сухое, нагловатое лицо; он искренне удивился, как он мог когда-то считать ее прелестной, жаждать ее внимания!

Нет, то была совсем другая женщина! А может быть, он просто закрывал глаза на ее безапелляционность, на самоуверенность и видел только ее победительную манеру держаться и умение казаться неотразимо красивой? И все-таки что-то же было в ней, если целый год, целый год он только и делал, что думал о ней?!

Дождь хлестал и хлестал, в открытое окно вливалась влажная прохлада, и внезапно Андрей почувствовал, что смертельно, нечеловечески проголодался…

– Да ведь я со вчерашнего утра ничего не ел! – сказал он громко.

И почему-то от этого сознания ему стало гораздо легче.

Он вскочил с постели, не надевая тапочек, босиком прошлепал на кухню.

«Где Валерка? – подумал он мельком. – Ах, да, на дежурстве… Эх боцман, боцман, без шести лет доктор! Вот позаботился, сколько сырников напек, молодчина!»

От метавшегося напротив уличного фонаря в кухне было почти светло. С грохотом водрузил Андрей на стол огромную сковородку, взял ложку и, несмотря на то, что сметана подтаяла и расплылась, с жадностью стал есть. Он съел почти все, что приготовил Валерка.

Ежась от холода, побежал в комнату, улегся и сам не заметил, как мгновенно и крепко уснул…

Проснулся от Валеркиного ворчания.

– Что же ты окошки не закрыл? Я уже два ведра вынес, и все не конец!

– Ну, извини. Сейчас встану – помогу.

– Лежи уж. Я сам.

– Ты ж устал, с дежурства все-таки.

– Чепуха. Мы почти всю ночь с Пашкой проспали в ординаторской на диване. Девчонки за нас все делали.

– Практика называется!

– Подумаешь. В следующий раз мы за них…

– Сергей не заходил?

– Нет. Да я и так уже все знаю.

– Откуда?

– Откуда? Разведка донесла!..

– Так. Ну и…

Валерка вбежал в комнату и возбужденно сказал:

– Вставай, скорее, лодырь! Твоя Прелестная сюда шествует!

– Врешь, боцман!

– Валерка осторожно выглянул в лоджию.

– Чего вру? Уже в наш подъезд вошла. Беги, одевайся, я открою…

– Нет! – решительно сказал Андрей. – Я сам!

– Но ты же…

– Я сказал – сам.

– Он поднялся, неторопливо прошел в прихожую, остановился почти вплотную у двери и стал ждать, когда зазвонит звонок.

– Открыл не сразу, только когда раздался второй, более длинный и нетерпеливый звонок.

– Несколько секунд они молча стояли друг против друга – улыбающаяся и свежая, как всегда, Прелестная Зоя и заспанный неодетый, с нарочито удивленным лицом Андрей. Обычная самоуверенность покинула Прелестную Зою, но она быстро оправилась.

– Можно войти? – спросила она весело.

– Сделав вид, что смутился окончательно, Андрей негромко ответил:

– Простите, Зоя Александровна, простите… но… у меня женщина!

СТРЕКОЗА

Она никогда не бывала в этом городе, хотя по рассказам матери знала его так хорошо, словно прожила в нем всю свою юность.

Смутное, неопределенное желание побывать в нем томило ее так же, как героя рассказа Герберта Уэлльса «Зеленая калитка»: поехать туда, найти заветную калитку, открыть ее и увидеть за ней пантеру, играющую в мяч! Но она прекрасно знала, что чуда не будет, даже уэлльсовский министр не нашел за калиткой ничего, кроме тьмы.

А она ведь никогда не была министром. И не было в ее жизни ни почестей, ни власти, ни свободного времени, которое она могла бы посвятить праздной поездке в маленький городок, где родилась ее давно ушедшая мать…

В детстве она мечтала стать актрисой. Однажды ей показалось, что мечта осуществилась: незадолго до войны ее пригласили сниматься в картине о Грибоедове. Ей, как и ее героине Нине Чавчадзе, в ту пору было семнадцать лет. Многие считали ее красивой.

Но ни красавицей, ни настоящей актрисой она так и не стала. Год она прожила со своим первым режиссером и первым мужчиной. Надеялась, что в следующей его картине она сыграет главную роль. Но следующей картины не было – он оказался настолько слабым режиссером, что из кино ему пришлось уйти; стал работать помощником в небольшом передвижном театре, куда, на выходные роль, устроил также и ее. Вскоре из этого театра он также ушел. Расстались они легко. Больше она его не видела.

Некоторое время до начала войны она много ездила по стране, меняла театры, но так и не сыграла ни одной значительной роли; ее героини никогда не произносили на сцене более двух-трех фраз.

Как только началась война, она поступила в один из фронтовых театров. В начале сорок третьего театр ее в полном составе спустился на парашютах в расположение партизан. Все актеры были награждены боевыми медалями, и она в том числе. Но медаль не помогла ей получить ни одной более интересной роли. Да она и не мечтала об этом – была настолько умна, что сознавала – на большее она не способна.

После того, первого, были, конечно, в ее жизни и другие мужчины. Но ни с одним она не оставалась достаточно долго, чтобы привязаться к нему по-настоящему. Если уходила она – никогда потом не жалела, если покидали ее – не страдала. Не потому, что была холодна и равнодушна. Просто приучила себя к мысли, что длительного счастья в жизни быть не может. Да и не нужно было оно ей, как кукушке не нужно свое собственное гнездо. Может быть, гнездом для нее был тот далекий, никогда ею не виденный городок, о котором она так много слышала от матери?