Мемуары и рассказы - [130]

Наступил конец марта, а метели становились все злее. Хозяйка выговаривала ему:

– Что бродишь до поздней ночи? Холодно. Простынешь!

– А у нас уже миндаль цветет, – мечтательно отвечал Геннадий.

– Так то у вас… А у нас говорят: идет марток, надевай двое порток.

Но тосковал он не по цветению миндаля, хотя и это было бы приятно. Тосковал он по той внутренней раскованности, по душевной свободе, которой почему-то лишился, и как ему казалось, навсегда.

Ведь и раньше его тянуло к женщинам, и раньше он влюблялся. Правда, никогда еще не был близок ни с одной из своих знакомых девушек, но все равно, в те дни, когда думал, что влюблен, даже томление его было всегда счастливым, необременительным, легким. А сейчас все в нем было переворошено, возбуждено и сам себе он временами казался истрепанным и старым. Он содрогался при мысли, что все уже догадываются, что с ним происходит, и старый фельдшер смотрит на него с презрением, Лидочка – с жалостью, а хозяйка слишком внимательно. Только главный был с ним по-прежнему равнодушно строг.

Однажды за ужином Матвеевна сказала:

– Знаешь, Кирюха Петров из совхоза совсем навострился, говорят – на БАМ.

– Какой это Кирюха Петров?

– Тот, кого отец подстрелил.

– А, огнестрельная рана, дробь. Мой первый пациент.

– Ага.

– А за что он его?

Хозяйка хитренько прищурилась, помолчала, потом непривычно сдержанно ответила:

– А это их дела, семейные, не гоже в них встревать…

Наконец, закончилась внутренняя отделка дома, предназначенного для медработников. Геннадию вскорости предстояло переехать в собственную комнату. Весна медленно оттесняла метельный март. В один из туманно-теплых дней Геннадий выпросил машину у директора совхоза, чтобы съездить в районный городок купить кое-какую мебель. Грузовик отправлялся по хозяйственным делам, и директор распорядился прихватить Геннадия в город и обратно. Купленный им столик, два стула, раскладушку и электроплитку погрузили в кузов. Шофер отправился по своим делам, обещав часов в шесть заехать за Геннадием в привокзальную пивную. Там было жарко, шумно; пахло прокисшим пивом. Геннадий, которому некуда было деться в этом незнакомом городке, сидел здесь уже давно, не менее часа. Он с отвращением глядел на разлитую по клеенке пивную лужицу, в которой купалась жирная, радужная муха и с досадливой тоскою убеждал себя:

«Я сам себе скоро стану отвратителен! Надо кончать! Перестать о ней думать! Все равно это ни к чему не приведет!»

Шофер, наконец, пришел, и они поехали.

Расставив мебель, Геннадий вышел на вечернюю улицу. Еще пахло снегом, но сквозь этот зимний запах уже просачивался весенний, арбузный аромат талой воды и оттаявшей земли.

Вернулся в комнату. Очень хотелось есть.

«Хорошо, что догадался купить в городе хлеба и колбасы», – подумал он. И вдруг громко выругался:

– Черт! Какой дурак! Не купил ни чашки, ни чайника! Вот идиот! Придется всухомятку.

Пока во всем доме не было ни одного соседа – до лета никто не торопился переезжать.

Кое-как проспав не раздеваясь на голой раскладушке, он рано утром побежал к старым хозяевам просить их либо одолжить, либо продать ему кое-что из посуды, пару простынь, одеяло, подушку.

Матвеевна недовольно сказала:

– Еще чего! Купить! Да пользуйся, сколько хочешь. Хоть и навсегда бери.

– Конечно, – кивнул хозяин. – А, небось, скучно будет жить с голыми стенами?

– Там обои, – неловко ответил Геннадий, не понимая, к чему клонит старик.

– Обои-то обои, а все же голые. Хочешь, я тебе картинку подарю?

– Хочу! Конечно, хочу! – обрадовался Геннадий.

– Иди, выбери, какая понравится.

– А можно жирафа?

– Я же сказал, какая приглянется.

Так в его полупустой комнате поселился жираф, не отбрасывающий тени.

И странно, он действительно скрашивал одиночество. Когда бывало особенно не по себе, Геннадий заглядывал в грустные глаза животного и почему-то ему начинали вспоминаться кривые, ступенчатые улочки родного Тбилиси, винные погребки, Густые жаркие ночи; становилось как бы свободнее и что-то грустное и теплое оседало на сердце. Он долго не мог понять почему, но, в конце концов, догадался: стариковский жираф напоминал ему картины великого Пиросмани. Теперь каждое утро он улыбался своему длинношеему сожителю, словно говорил ему «доброе утро», и тяжелые ночные томления отступали, легче было начинать день и сдерживать нетерпение перед встречей с Лидией. Но тем дальше шли дни, тем труднее ему было скрывать свое нетерпение. Чего он, собственно, ждал? Хотел ли он увидеть ответное нетерпение Лидии? Он чувствовал – она все понимает и только ждет удобного момента, чтобы сказать: решись же ты, наконец!

Но этого он как раз боялся больше всего. В такие минуты сила отталкивания брала в нем верх; он тут же хватался за какое-нибудь неотложное дело, если это было возможно, попросту сбегал. Время, однако, шло и нетерпение его возрастало, сопротивление слабело. Он знал, что первый ни на что не решится, приказ должен исходить от нее. Она тоже это понимала и откровенно забавлялась его робостью и неопытностью.

А серьезная, настоящая хирургическая работа так и не шла ему в руки. Василий Иванович не подпускал его к операционному столу.