Мемуары госпожи Ремюза [заметки]

Шрифт

Интервал

Наполеон III (1808–1873) – сын Гортензии Богарне (королевы Голландии), император французов с 1852-го по 1870 год.

Имеются в виду Франко-Прусская война и Сентябрьская революция 1870 года.

Лепид, римский политический деятель (около 89–13/12 гг. до н. э.). В 43 году вместе с Октавианом и Антонием образовал Второй триумвират.

Речь идет о знаменитой сцене во дворце, 28 января 1809 года, когда император в буквальном смысле слова с кулаками набросился на Талейрана, обвиняя его в лицемерии и предательстве.

Тьер А. «История Консульства и Империи».

Легитимизм – политическая теория, выдвинутая Талейраном на Венском конгрессе в целях обоснования и защиты территориальных интересов Франции, которые состояли в сохранении границ, существовавших на 1 января 1792 года. По заявлению Талейрана, основной потребностью Европы было изгнание навсегда мысли о возможности приобретения прав одним завоеванием и восстановление священного принципа легитимности.

Мари де Рабютэн-Шанталь, баронесса де Севинье (1626–1696) – французская писательница, автор знаменитых «Писем».

Этьен Дени Паскье, барон (1767–1862) – префект полиции во времена Империи, несколько раз министр (юстиции, иностранных дел) во времена Реставрации. «Его семья, его воспитание, его прошлые воззрения – всего этого было достаточно для того, чтобы человек, более склонный к подозрительности, чем Наполеон, не доверял ему» (из воспоминаний графа Лас-Каза).

5 сентября 1816 года по настоянию министра полиции графа

Деказа была распущена ультрароялистская палата депутатов.

«Современницы» – роман, или, вернее, серия маленьких романов или портретов, написанных Ретифом де ла Бретонном. «Граф Дуглас» – роман мадам Д'Онуа.

Фердинанд VII (1784–1833) – сын Карла IV; конфликтовал с отцом и имел репутацию вождя национальной партии, оппонирующей Наполеону.

Аббат де Прадт рассказывает, что однажды после гневной сцены император подошел к нему и спросил: «Вы думаете, что я очень разгневан? Разуверьтесь: у меня гнев никогда не идет дальше этого», – и он провел рукой по шее, показывая, что волнение желчи никогда не смущает его ума (П.Р.).

Корвисар Жан Никола (1755–1821) – лейб-медик Наполеона.

По фамилии Год ой, который пользовался влиянием на испанского короля Карла IV.

Госпожа Вержен была очень близка с Шанорье, который жил в Круасси на берегу Сены; это был богатый и умный человек, распространивший во Франции разведение мериносов. Живя здесь, госпожа Вержен с дочерьми сделала несколько визитов по соседству – в Мальмезон и возобновила с госпожой Бонапарт отношения, которыми была связана с госпожой Богарне.

Евгений Богарне был женат на Августе (1788–1851), принцессе Баварской, которая родила ему семерых детей.

Может быть, страницы этих мемуаров, относящиеся к королеве Гортензии, вызовут удивление. Моя бабушка жила и умерла в убеждении, что, говоря так, она отдает дань истине. Но преобладало противоположное мнение, и оно закреплено сыном королевы, императором Наполеоном III, который оказывал знаки особенного внимания герцогу де Морни. (Речь здесь идет о романе Гортензии Бонапарт, жены Луи, с Шарлем де Флао, внебрачным сыном Талейрана. У них родился сын Шарль-Огюст, будущий герцог де Морни.) Возможно, как это часто случается, все это было верно в известную эпоху. В молодости – невинность и страдание, немного позднее – утешение.

Незачем говорить, что я сохраняю текст мемуаров в том виде, как они написаны рукой самого автора.

Предполагается, что именно вследствие перенесенного в молодости венерического заболевания Луи страдал тяжелой формой артрита и с трудом владел руками и ногами.

Мюрат был женат на Каролине Бонапарт, самой младшей из сестер Наполеона.

Мари-Мадлен Маре (урожд. Лежеас), жена Юга Бернара Маре, герцога де Бассано.

Госпожа де Талуэ, де Люрсе, де Лористон и я.

Элиза Бонапарт (1777–1820) – в замужестве Баччиокки, великая герцогиня Тосканская, княгиня Луккская и Пьомбинская, старшая из сестер Наполеона.

Полина Бонапарт (1780–1825) – средняя и самая любимая сестра Наполеона. В Сан-Доминго ее мужа, генерала Леклерка, отправили в 1802 году на подавление Гаитянской революции.

Отец мой, родившийся в 1797 году, был совсем ребенком в эпоху, описываемую в этих мемуарах. Он сохранил, однако, очень точное воспоминание об одном визите, который его мать заставила его сделать во дворец, и вот как он о нем рассказывал: «По воскресеньям меня водили иногда в Тюильри, чтобы я мог видеть из окна в комнате прислуги смотр войска. Большая гравюра Изабе дает точное представление о том, что было особенно любопытного в этом зрелище. Однажды после парада мать моя пришла за мной (кажется, она провожала госпожу Бонапарт до дверей Тюильри) и взошла со мной на лестницу, наполненную военными, которых я рассматривал не спуская глаз. Один из них заговорил с ней. «Кто это такой?» – спросил я, когда он прошел. Это был Луи Бонапарт. Потом я увидел молодого человека в очень известной форме флигельмана (флангового солдата). Что касается этого, то мне не нужно было спрашивать его имя: дети того времени различали значки чинов и корпусов армии, а кто не знал, что Евгений Богарне был полковником флигельманов?

Наконец мы дошли до салона госпожи Бонапарт. Там находились только она, одна или две дамы и мой отец в красном костюме, вышитом серебром. Меня поцеловали, вероятно, нашли, что я вырос, и больше мной не занимались. Вскоре вошел офицер из консульской гвардии. Он был маленького роста, худ, держался плохо, или, по крайней мере, небрежно (не стесняясь). Я был достаточно приучен к этикету, чтобы найти, что он много двигается и поступает бесцеремонно. Между прочим я был поражен, видя, что он уселся на ручку кресла и оттуда, издали, говорил с моей матерью. Мы были как раз напротив него, и я заметил его исхудалое лицо, почти истощенное, с оттенком желтоватым и бурым. Вдруг он взял меня за оба уха и потянул довольно сильно. Он сделал мне больно, и, если бы это было не во дворце, я закричал бы. Потом, обращаясь к моему отцу, он спросил: «Учит ли он математику?» Вскоре меня увели. «Кто же этот военный?» – спросил я свою мать. – «Это Первый консул!»»

Таков дебют моего отца в жизни придворного. Впрочем, он видел императора еще только один раз при подобных же обстоятельствах, будучи ребенком (П.Р.).

Речь идет о маленьком Наполеоне Шарле Бонапарте (1802–1807) – старшем сыне Гортензии Богарне и Луи Наполеона; это был любимец Наполеона, который не раз выражал желание усыновить ребенка, много играл с ним и был к нему искренне привязан.

Вот письма, которые писал император по поводу смерти этого ребенка в мае 1807 года. Он был в Финке штейне и писал императрице Жозефине: «Я понимаю все горе, какое должна тебе причинить смерть бедного Наполеона; ты можешь понять мое огорчение. Я хотел бы быть около тебя, чтобы ты была сдержанна и благоразумна в своем горе. Ты счастлива тем, что никогда не теряла детей; но это одно из условий и одно из страданий, связанных с нашими человеческими несчастиями. Как бы я хотел узнать, что ты была благоразумна и что ты хорошо себя чувствуешь! Хотела ли бы ты усилить мое огорчение? До свидания, друг мой».

Несколько дней спустя, 20 мая, он писал голландской королеве: «Дочь моя, все, что я узнаю из Гааги, заставляет меня думать, что вы неблагоразумны. Как ни законно ваше горе, оно должно иметь пределы. Не губите вашего здоровья, развлекайтесь и знайте, что жизнь усеяна такими подводными камнями и может быть причиной таких страданий, что смерть еще не самое большое из них».

В тот же день он писал Фуше: «Потеря маленького Наполеона для меня очень чувствительна. Я бы хотел, чтобы его отец и мать получили от природы столько же мужества, как и я, чтобы уметь переносить все страдания в жизни. Но они моложе меня и менее могли размышлять о непрочности всего в здешнем мире».

Луи Марселей де Фонтан (1757–1821) – французский поэт и политический деятель.

«Le Temple de Gnide» («Книдский храм») – одно из малоизвестных сочинений Монтескье, стилизованная поэма в прозе.

Дюси задался мыслью ввести Шекспира на французскую сцену и с этой целью переделал «Гамлета», «Отелло», «Ромео и Джульетту» и «Короля Лира», руководствуясь переводами Лапласа и Летурнера (сам он не знал английского языка).

Вот какое воспоминание сохранил о соперничестве и таланте этих двух знаменитых актрис мой отец: «Связь императора с госпожой Жорж наделала шума. Общество, как я сам это помню, было очень взволновано этим спором о достоинствах трагических актрис. Спорили живо после каждого представления. Знатоки и в общем салоны были за госпожу Дюшенуа. Но, в сущности, ее небольшому таланту не хватало тонкости. В то же время в ней было много страсти, чувства, трогательный голос, который заставлял плакать. Кажется, это для нее было придумано театральное выражение «иметь слезы в голосе». Моя мать и тетка стояли за госпожу Дюшенуа до такой степени, что способны были бросать копья в моего отца, который был вынужден, по самой своей административной роли, держаться беспристрастно.

Говорили, что одна из них так же хороша, как красива, а другая так же красива, как хороша. Эта последняя, еще очень молодая, надеясь на силу своего очарования, мало работала, а не особенно гибкий голос и известная тяжеловесность в произношении не давали ей достигнуть эффекта обработанной дикции. Мне кажется, однако, что, в сущности, она была умнее своей соперницы и, расточая свой талант в самых различных драматических жанрах, одновременно и губила его, и развивала, и заслужила известную долю той репутации, которую старались создать ей в старости» (77. Р).

Аббат Морелле (1727–1819) – экономист, в свое время деятельный сотрудник «Энциклопедии» Дидро.

Очевидно, что известная часть суждений, выраженных здесь, носит личный характер или же представляет общественное мнение в тот момент нашей истории. Отвечая за все, что я печатаю, я не вполне солидарен со взглядами автора, и нет никакой необходимости противопоставлять по всякому случаю одно мнение другому или какой-либо новый документ впечатлению современника событий. Так, например, вот что отец мой думал о Маре: «…Большая склонность к труду, легкость в выражениях, быстрое и довольно верное понимание материальной и поверхностной стороны дела, память точная в мелочах, привычка заниматься одновременно многим, наконец, способность забыть себя, чтобы вполне слиться с идеей или даже с чувством того, что ему диктовали, – делали из него полезное, или, вернее, удобное орудие, и он хорошо мог бы занимать второе или третье место в министерстве. Он не любил по натуре ни зла, ни несправедливости. Насилие по отношению к людям было не в его вкусе; утверждают, что он и помешал некоторым из таковых проявлений. Наконец, он был действительно привязан к императору и не старался, насколько я его знаю, вызвать никакой низостью несчастья, какие позднее эта привязанность навлекла на него. Но, полный доверия к самому себе, жадный к милостям, ревниво относящийся к своему влиянию, возгордившийся своим положением и властью, он видел врагов в достоинстве, независимости, во всем том, что могло навлечь на него тень, во всем том, что не служило его честолюбию, не льстило его тщеславию или величию. Сохранение своего положения при императоре стало его единственной мыслью и как бы его главной обязанностью. Угождать ему во всем было единственной работой и всей его политикой. Наполеонова система, как ее исповедовал император, была для него официальной, а официальная правда была для него единственной правдой. Он не понимал ничего другого, а если бы и понимал, то ничего бы не говорил об этом».

А вот что пишет о нем Беньо в своих мемуарах: «Маре обладает прекрасным сердцем, он склонен по натуре ко всему доброму. Его ум развит, и если бы его дела не отвлекали от литературы, он был бы уважаемым писателем, если не перворазрядным. Его главный талант заключается в особенной легкости передавать мысли другого; он так его упражнял в редактировании «Монитора» и других текстов подобного же рода, что его ум как бы замкнулся в нем. Вначале Маре не понравился Первому консулу, особенно благодаря свойствам, которые позднее сделались столь ценными для него, – его услужливость, его старание, его готовность стушеваться перед умом других. По мере того как Первый консул сосредоточил в своих руках власть и привык пользоваться ею неделимо, он примирился с секретарем консульства. Деспотизм одного и возвышение другого росли пропорционально».

Эти мнения различные, хотя и не противоречивые, показывают, что влияние герцога Бассано не всегда было полезно с общественной точки зрения, но он был из числа тех, кто думает, что неприятные сообщения или советы, которые не нравятся, более вредны тому, кто их дает, чем полезны тому, кто их получает. Они делают своим законом щадить больше слабости, чем положение своих господ, и служить больше их страстям, чем их интересам. Конечно, эти льстецы отвратительны, но первый источник их ошибок – абсолютная власть. Ведь именно потому, что монарх всемогущ, так опасно ему не нравиться. Все низменное, как и все справедливое, зависит от короля (П.Р.).

Бонапарт, зная, что в Бельгии будет иметь дело с религиозным народом, взял с собой в путешествие кардинала Капрара, который был ему чрезвычайно полезен.

Люсьен к этому времени уже женился на госпоже Жубертон и поссорился с братом.

10 августа 1792 года Людовик XVI был окончательно свергнут и заключен под стражу.

Иаков II (1633–1701) – брат Карла II, был низложен в 1689 году в результате Славной революции.

Эта пьеса никогда не была ни сыграна, ни даже напечатана (П.Р.).

Талейран говорил однажды императору: «Хороший вкус – ваш личный враг. Если бы вы могли избавиться от него пушечными выстрелами, его давно не существовало бы».

В трагедии «Фанатизм, или Пророк Магомет» сын шейха Мекки, Сеид, убивает своего отца, подчиняясь уговорам Магомета.

Амаликитяне – арабский народ, весьма могущественный в период между Исходом израильтян из Египта и правлением царя Саула (ок. 1020 г. до н. э.). Согласно Библии, один из основных и постоянных врагов израильтян.

Герцог Ровиго знал, до какой степени мы, мой муж: и я, были связаны с Талейраном, и желал в тот момент, чтобы, если это возможно, я была ему полезной.

Герцоги Полиньяки (Арман и Жюль) и маркиз де Ривьер состояли адъютантами графа д’Артуа и входили в число заговорщиков.

Кипарис всегда служил эмблемой печали у древних греков и римлян: кипарисовые ветви клались в гробницы, ими в знак траура украшались дома, на могилах сажались кипарисовые деревца.

Шарлотта Луиза де Роган (1767–1841) – жена герцога Энгиенского, с которой он обвенчался за месяц до смерти.

Мой отец слышал от Мунье, сына знаменитого члена Собрания в эпоху революции, что во время кампании 1813 года Коленкур, сопровождая императора с частью, увидел бомбу, взрывающую землю около Бонапарта. Он пустил свою лошадь между императором и бомбой, и в результате ее засыпало осколками, которые, к счастью, никого не ранили. Вечером Мунье, ужиная в главной квартире, говорил с ним об этом акте преданности, которым он подвергал свою жизнь опасности, чтобы спасти своего господина. «Это правда, – отвечал герцог Виченский, – и, однако, я не поверю в существование Бога на небе, если этот человек умрет на троне» (П.Р.).

В то время комендант Парижа.

Меня уверяли потом, что он был огорчен.

Наполеон назначал генерала Гюллена на должности, где более всего требовались преданность и твердость: в 1805 году он был губернатором Вены, в 1806-ом – Берлина, а уезжая в Москву, Наполеон оставил его комендантом Парижа.

Баччиокки был в то время полковником драгун и оставался совершенно чужд общественных дел. У него обнаружилась страсть к скрипке, и он целыми днями музицировал.

Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн (1611–1675) – знаменитый французский полководец, маршал Франции; в начале Фронды выступал против кардинала Мазарини совместно с принцем Конде.

Николя Катина (1637–1712) – знаменитый маршал конца царствования Людовика XIV.

Убийство герцога Энгиенского является неисчерпаемым сюжетом для споров между защитниками Наполеона и противниками Империи. Но последние и самые серьезные показания историков и авторов мемуаров ни в чем не противоречат этому рассказу, который носит притом характер искренности и правдивости. Первый консул признал необходимым и приказал совершить убийство, Савари и военная комиссия его исполнили, а Коленкур был бессознательным орудием. Вот выдержка из «Замогильных записок» Шатобриана, которую мне кажется интересным привести здесь, хотя эта книга не принадлежит к числу лучших произведений этого автора и не заслуживает полного доверия. Однако отставка Шатобриана на следующий день после преступления делает, конечно, ему честь. «По поводу ареста герцога Энгиенского состоялось постановление Совета. Камбасерес в неизданных мемуарах утверждает, и я ему верю, что противился этому аресту, но, сообщив о том, что он сказал, он не говорит, что ему отвечали. Притом «Мемориал Святой Елены» отрицает прошения о милосердии, поданные Бонапарту. Пресловутая сцена, когда Жозефина на коленях просила помилования герцога Энгиенского, хватаясь за полы сюртука своего мужа, представляет из себя мелодраматическую сцену, какие придумывают наши баснописцы. Жозефина 19 марта вечером не знала, что герцог Энгиенский должен быть судим; она знала только, что он арестован. Она действительно обещала госпоже Ремюза принять участие в судьбе принца. Только 21 марта Бонапарт сказал жене: «Герцог Энгиенский расстрелян» (П.Р.).

Знаменитые слова Боле о том, что «это хуже чем преступление, это ошибка», – относились как раз к убийству герцога Энгиенского.

После Люневильского трактата (1801 год) Тоскана была превращена в королевство Этрурию и отдана сыну герцога Пармского. После смерти короля в 1803 году престол перешел к его вдове Марии Луизе, дочери Карла IV, а в 1807 году это маленькое королевство было присоединено к Империи, чтобы быть отданным в 1809 году госпоже Баччиокки, которая приняла титул великой герцогини Тосканской.

Наполеон-Ахилл был старшим сыном Мюрата.

Впечатление, полученное обществом, было не так просто, как впечатление обитателей дворца в Сен-Клу. Эти последние привыкли ко множеству вещей, к которым общественное мнение не было приготовлено. Придворные и, в частности, автор этих мемуаров со своими друзьями, не будучи страстными антиреволюционерами, не были также преданы интересам революции и не питали особенного уважения к ее обещаниям. Не будучи роялистами, они были скорее монархистами, чем республиканцами, наконец, они привыкли, благодаря практике, видеть в лице избираемого главы Республики всегдашнего господина, которому надо было повиноваться и нравиться. Для этих переход к Империи был очень легок.

Но Франция была в другом положении. Она была более республиканской в своих идеях, привычках и нравах, чем это думали во дворце. Реакция, страсть к порядку, недоверие к бурям свободы – всё это чувствовали, но считали возможным удовлетворить все эти чувства без монархии, и в особенности без монархии торжественной, наследственной, абсолютной, украшенной импровизированной аристократией и двором из проходимцев.

Было бы наивным отрицать, что тогда совершалось движение против республики и свободы. А между тем новая Франция гордилась новым блеском, который ей доставили победы генерала Бонапарта. Она чувствовала себя поднявшейся после всего того, что во время революции заставляло ее краснеть, она не испытывала ни малейшего желания показываться миру под другим именем. Никакая реальная нужда, никакое угрожающее несчастье, даже никакая фантазия этой изменчивой нации не призывала империи, и успех этого учреждения, которое казалось несколько рискованным фрондирующей и либеральной буржуазии Парижа, был сомнителен до сражения при Аустерлице. Тогда рабство казалось приемлемым, и свободу продали ценой славы (П.Р.).

Это размышление покажется странным, если не вспомнить, что в эпоху Реставрации мало кто решался произносить такие слова, как «империя», «император», даже «Наполеон».

Во времена Реставрации Эмилия Луиза де Лавалетт проникла в тюрьму к мужу, обвиненному в государственной измене, обменялась с ним платьем и осталась в камере. Ему удалось выйти на свободу, а она еще долго оставалась в тюрьме, где сошла с ума. Только в 1822 году Людовик XVIII помиловал беглеца и разрешил ему возвратиться во Францию.

Кажется, автор мемуаров в этой главе, как и в предшествующей, не особенно осведомлен о причине смерти генерала Пишегрю. Сомнение в его самоубийстве было очень распространено, а императору приходилось отвечать за последствия убийства герцога Энгиенского. Со времени этого преступления ему готовы были приписать и другие, на что прежде не отважились бы и самые решительные из его врагов. Однако никак не могли объяснить, почему Наполеон мог желать, чтобы обвиняемый не появлялся перед судом. Тьер определенно доказал, что присутствие Пишегрю при разбирательстве было необходимо. Преступление его было совершенно очевидно, он, несомненно, был бы обвинен и казался вполне заслуживающим осуждения. Пишегрю был человеком, которого можно было бояться. Говорили, правда, что компетентные лица с медицинского факультета доказывали невозможность самоубийства в тех условиях, которые описывали: будто бы он сделал веревку из шелкового галстука, а рычаг – из деревянной подошвы. Но судебная медицина семьдесят лет назад была наукой, основанной на догадках, а последние исследования показали, что самоубийство посредством удушения очень легко и требует очень малых усилий и времени (П.Р.).

С установлением Империи популярная парижская газета Journal des Débats («Журналь де Деба») получила, по распоряжению Наполеона, название Journal de l’Empire («Журналь де л’Ампир»).

Карл Теодор фон Дальберг (1744–1817) – князь-епископ и государственный деятель Священной Римской империи.

Карл Фридрих Баденский (1728–1811) – курфюрст Бадена, великий герцог Баденский.

Этот второй сын королевы Гортензии, Наполеон-Людовик, внезапно умер от кори, не оставив наследника, в 1831 году. Третий сын королевы, Наполеон III, родился 2 апреля 1808 года.

Жозефине был в то время сорок один год.

Карл Людвиг Фридрих (1786–1818) – наследный принц, великий герцог Баденский с 1811 года.

«Я есмь Сущий», слова Господа, обращенные к Моисею. Исход, 3:14.

Речь здесь и далее идет о госпоже Дюшатель (1782–1860), супруге статского советника Дюшателя. Долгое время в мемуарах современников ее имя держалось в секрете.

Послание звучало следующим образом: «…Из всех актов нашей воли ни один не был столь приятен нашему желанию. Евгений Богарне оказался достойным следовать примерам и урокам, какие мы ему давали, и когда-нибудь, с Божьей помощью, даже превзойти их. Хотя он еще молод, но, так как мы испытали его в самых важных обстоятельствах, мы считаем его отныне опорой нашего трона и одним из самых искусных защитников родины. Среди забот и горечей высокого ранга, в который мы возведены, наше сердце нуждается в нежной привязанности и утешительной дружбе этого приемного сына; утешение это, конечно, необходимо всем людям, но особенно нам, так как каждая минута нашей жизни отдана делам народов. Наше отеческое благословение будет сопровождать юного принца на пути всей его карьеры, и с помощью Провидения он когда-нибудь станет достойным одобрения потомства» (П.Р.).

В тот момент, когда я пишу, то есть в сентябре 1818 года, мой муж состоит префектом Северного департамента.

Вот каким образом император объявлял о возвращении своего брата морскому министру вице-адмиралу Декресу:

«Господин Декрес, Жером приехал. Мадемуазель Паттерсон возвратилась в Америку. Он сознается в своей ошибке, не признает эту особу своей женой и обещает творить чудеса. Пока я послал его в Геную на некоторое время».

Салембени, который любил писать письма, довольно свободно писал об Италии, но больше о скандальной хронике двора, чем о политике. Эти письма были распечатаны и показаны императору, который приказал ему уехать в двадцать четыре часа. Эта опала причинила некоторые неприятности моему дедушке. К тому же, хотя в переписке автора этих мемуаров с мужем чувствуется некоторое стеснение, а отдельные фразы как будто специально предназначены для удовлетворения ревнивой подозрительности господина, возможно, и эта переписка была признана слишком свободной (П.Р.).

Это недоверие между обер-камергером и первым камергером, вызываемое и поддерживаемое императором, понемногу сглаживалось, но, несмотря на доброе желание и здравый смысл обоих, близость установилась позднее, в следующем году, во время путешествия в Германию. После первых шагов со стороны Талейрана дедушка написал своей жене письмо из Милана от 7 мая 1805 года: «Талейран здесь уже с неделю. От одного меня зависит считать его своим лучшим другом. Он держится именно так. Я бываю у него довольно часто; он берет меня под руку, говорит со мной в течение двух или трех часов подряд, говорит притом вещи, носящие характер откровенности, интересуется моей судьбой, расспрашивает меня о ней, желает, чтобы я был выделен среди других камергеров. Скажи же, дорогой друг мой, действительно ли он хорошо ко мне относится или желает как-нибудь повредить мне?» Спустя совсем немного времени обо всем этом говорилось уже совершенно иначе, и связь между ними сделалась очень тесной и очень дружеской (П.Р.).

Речь идет о счастливом выступлении генерала Вильнёва, который, подняв парус 30 марта, смог выйти из Тулонского порта, не встретив английского флота.

Жан Зефирен Мори (1746–1817) – депутат от духовенства, лидер правых в Учредительном собрании; про него острили, что это гренадер, переодевшийся семинаристом; одна из его знаменитых фраз: «Господа священнослужители, вас придется побрить; будете слишком вертеться – порежетесь!»

Несмотря на этот совет, конечно, никто не удивится, что я не выпустил этих подробностей частного характера, которые придают рассказу естественность и особенный интерес (П.Р.).

Мон-Сени и Симплон – высокогорные перевалы в Альпах; с 1801-го по 1810 годы по приказу императора через перевалы были построены дороги, соединяющие с Италией соответственно французскую Савойю и долину Роны.

Откровенность или неосторожность Салембени не были единственными причинами беспокойства, которое испытывали мои дедушка и бабушка во время его путешествия по Италии. Вот письмо деда с более серьезными разоблачениями, на которые в мемуарах имеется только намек:

«Милан, 7 июня 1805 года.

Я не желаю, дорогой друг мой, чтобы Корвисар уехал, не взяв письма к тебе. Он счастливее меня, так как увидит тебя через восемь или десять дней, а я могу надеяться на это удовольствие не раньше, чем через пять недель. Сохрани в тайне то, что я говорю о времени своего приезда, потому что император желает, чтобы думали, что он приедет в Париж только через два месяца; но верно то, что он рассчитывает вернуться в Фонтенбло не позднее 22-го или 23-го будущего месяца. У меня есть еще причина писать тебе через Корвисара: дело в том, что все наши письма читают или могут прочитать, и это очень стесняет меня, когда мне хочется поговорить с тобой. Письмо Салембени, найденное в одном из моих пакетов и прочитанное на почте, и было причиной того, что его выслали. Это помешало мне писать тебе откровенно и сделало меня несчастным.

Мне хотелось предупредить тебя, дорогой друг мой, что тебя опять оклеветали перед императором в донесениях из Парижа, обвиняя в том, будто ты принимала участие в насмешках де Дама относительно поездки в Италию и братьев императора. Его величество не говорил мне об этом, но был поражен и обсуждал это с другими несколько раз. Кажется, он хочет потребовать, чтобы ты окончательно порвала с этой семьей. Ты понимаешь, что я мог ответить тем, кто говорили мне от лица императора, не разрешая, однако, объясниться с ним лично. Ты, конечно, знаешь, что я не поверил ни одному слову этой нелепой клеветы, но мне хотелось узнать, кто был доносчиком. Мне ничего не ответили, потому что, как я уверен, это происходит от М., который постоянно интригует из-за деликатного ремесла, которым он занимался всю эту зиму.

Хотя не годится, чтобы ты писала об этом императору или императрице, но ты можешь, однако, повидать Фуше и попросить, чтобы он оказал тебе услугу и откровенно сказал, этот ли человек обвинял тебя в своих донесениях. Если ты напишешь императрице, это будет хорошо, потому что ты недостаточно часто ей пишешь и могла бы, не говоря ничего определенного, рассказать кое-что о своей жизни. Мне пришло в голову, что, быть может, твоя сестра, которая чаще бывает у Дама, подала повод к какому-нибудь недоразумению. Отнесись к этому со своим здравым смыслом и обычной способностью рассуждать и постарайся воспользоваться тем, что я могу наконец сообщить тебе совершенно безопасно.

Впрочем, не думай, что из-за этого со мной плохо обращается мой господин. Он мог бы относиться лучше, но у меня нет повода жаловаться. Что касается императрицы, то она говорит со мной только о себе и о том, что ее интересует, – невозможно быть более занятой собой, чем она теперь. Однако ей доставляет удовольствие хвалиться твоими письмами, и она всегда читает их императору».

Катрин Ноэль Верле (1761–1834), дочь французского офицера Жана Пьера Верле, родилась в Индии, в Пондишери, где ее отец тогда проходил службу. Вышла замуж за Джорджа Фрэнсиса Гранда, английского офицера, служившего в Калькутте, однако вскоре оставила своего мужа и перебралась в Лондон, а затем в Париж, где вела образ жизни дамы полусвета.

Талейран инициировал декрет о национализации церковных земель, а затем, хотя уже не был епископом, провел церемонию посвящения в сан вновь избранных «конституционных» епископов Кемпера, Суас-сона и Парижа. В результате папский престол счел его главным виновником религиозного раскола и в 1792 году отлучил от церкви.

Выражение «Ты этого хотел, Жорж Данден!» («Ти l’as voulu, Georges Dandin!») – искаженная цитата из пьесы Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж» – стала крылатой фразой, означающей «сам виноват в своих бедах».

Это сближение с Талейраном, которое началось во время пребывания дедушки в Милане, сделалось еще более тесным. Вот что писала бабушка своему мужу 28 сентября 1805 года: «Я в самом деле довольна министром. В маленькой аудиенции, которую он мне дал, он по-своему проявил дружбу ко мне. Ты можешь передать ему, что он был очень мил и что я тебе об этом написала. Это никогда не повредит.

Я сказала ему, смеясь: «Любите моего мужа. Это не доставит вам много затруднений, а мне доставит удовольствие». Он уверил меня, что любит тебя, и я поверила. Ему кажется, что мы все слишком скучаем при дворе, чтобы не сделаться несколько легкомысленными, но я, по его словам, – немного позднее других, потому что еще не совсем глупа, а ум – наилучшая защита. Мне хотелось ему ответить, что сам он тоже служит доказательством этого…»

В самом деле, эта фраза встречается в 6-м бюллетене Великой армии из Эльхингена (от 18 октября 1805 года).

Необыкновенная любезность клира по отношению к императору, однако, не удовлетворяла его, если судить по письму, написанному им Фуше 25 декабря 1805 года: «Я предвижу затруднение по поводу чтения бюллетеня в церквях; я не считаю это чтение удобным. Оно может только придать священникам больше значения, чем следует: оно дает им право делать комментарии, и, если будут плохие известия, они, конечно, станут делать к ним комментарии. Вот почему никогда нельзя иметь точных принципов: то совсем не нужно священников, то слишком нужно…»

В окончательной редакции трактата Тироль, как известно, был отдан Баварии, это совпало по времени с браком принцессы Августы и Евгения Богарне, вице-короля Италии.

Слова императора здесь несколько смягчены. Истина заключается в том, что, когда Ремюза подошел к императору и напомнил о его намерении, подавая ему шпагу, император воскликнул: «Оставьте меня в покое! Это дурак!» (П.Р.).

«Эта характеристика герцога Фриульского, – пишет мой отец, – совершенно согласна с мнением всех его просвещенных современников. Редко кто из людей был так холоден, так сух, так занят только собой, без всяких дурных страстей, направленных против других. В то же время его справедливость, его честность, его верность были несравненны. Это был очень хороший администратор. Но весьма любопытно, что моя мать, по-видимому, не знала известного теперь факта: Дюрок не любил императора, или, по крайней мере, строго судил его. В последнее время он был измучен характером своего господина и в особенности его системой, и об этом слышали другие, и даже сам император, накануне или в день смерти Дюрока. Маршал Мармон, хорошо знавший его, изобразил его очень верно».

Однако у императора было к Дюроку какое-то особенное чувство, почти чувство дружбы, редкое для такого человека, как он; вот что писал он 7 июня 1813 года госпоже де Монтескье: «Смерть герцога Фриульского огорчила меня. В течение двадцати лет он в первый раз не угадал, что могло бы доставить мне удовольствие» (П.Р.).

Это чувство по отношению к королеве Гортензии сохранилось у моей бабушки очень надолго. Вот что она писала своему мужу несколько лет спустя, 12 июня 1812 года: «Говоря о королеве, я не могу выразить тебе, какое удовольствие доставляет мне ее общество. Это действительно ангельский характер; это личность совершенно иная, чем обыкновенно думают. Она так правдива, так чиста, так чужда зла, в глубине души ее так много кроткой меланхолии! Она много читает и, по-видимому, желает исправить недостатки своего образования в некоторых отношениях. Наставник ее детей заставляет ее серьезно работать, ей доставляет удовольствие сама работа, и она права. Однако мне хотелось бы, чтобы ее занятиями руководил кто-нибудь более образованный. В известном возрасте нужно учиться больше для того, чтобы думать, чем для того, чтобы знать, и в двадцать пять лет история должна представляться не так, как в десять» (П.Р.).

Заменили стих: «Следовать за Бурбонами – значит идти к славе», – стихом: «Следовать за французами – значит идти к славе».

Этот Жюно, сын торговца, выдвинувшийся благодаря счастливой судьбе, был от природы очень умен. Однажды, когда ему говорили о предубеждении со стороны старинного французского дворянства, он заметил: «Почему же все эти люди так завидуют нашему возвышению? Единственное различие между нами заключается в том, что они являются потомками, а я – предком».

Дело в том, что один из сыновей Людовика XIV и госпожи де Монтеспан, Луи-Огюст де Бурбон, женился на Анне Луизе Конде, дочери принца Конде.

Вот каким образом император сообщал Евгению Богарне о его браке в письме от 31 декабря 1805 года: «Сын мой, я приехал в Мюнхен и устроил ваш брак с принцессой Августой, он объявлен сегодня утром. Принцесса нанесла мне визит, и я очень долго говорил с ней. Она очень красива. Вы найдете ее портрет на прилагаемой чашке, но она гораздо лучше».

Привязанность, которую император питал к вице-королю Италии, он всецело перенес на эту принцессу. С первого дня он отнесся к ней благосклонно, и его письма наполнены заботами о ее здоровье и счастье. Так, он писал ей из Штутгарта 17 января 1806 года:

«Дочь моя, ваше письмо так же мило, как и вы сами. Чувства, которые я к вам питаю, только усиливаются с каждым днем. Я чувствую это по тому удовольствию, с каким вспоминаю ваши прекрасные качества, и по тому, что испытываю потребность часто слышать от вас самой, что вы всем довольны и счастливы с вашим мужем. Среди всех моих дел самым дорогим для меня всегда будет то, что сможет упрочить счастье моих детей. Поверьте, Августа, я люблю вас как отец и надеюсь, что и вы будете ко мне относиться со всей нежностью дочери. Берегите себя в путешествии и в новом для вас климате, достаточно отдыхая. Вам пришлось слишком много двигаться в течение месяца; подумайте хорошенько, я не хочу, чтобы вы были больны».

Наконец, через несколько месяцев он писал принцу Евгению: «Сын мой, вы слишком много работаете, ваша жизнь слишком монотонна. Это хорошо для вас, потому что труд должен быть для вас отдыхом, но у вас есть молодая беременная жена. Мне кажется, вы должны устраиваться так, чтобы проводить с ней вечер и принимать у себя небольшое общество. Отчего вы не бываете в театре раз в неделю в ложе? Мне кажется также, что вам следовало бы иметь маленький охотничий экипаж, чтобы вы могли охотиться хоть раз в неделю; охотно назначу на это известную сумму в бюджет. Нужно, чтобы у вас в доме было веселей; это необходимо для счастья вашей жены и для вашего здоровья. Можно делать много дел в короткое время. Я веду такую же жизнь, как и вы, а у меня старая жена, я ей не нужен, чтобы развлекаться, притом у меня больше дел; но я, однако, сказать правду, развлекаюсь больше, чем вы. Молодой женщине необходимо развлечение, особенно в таком положении, в каком она находится. Вы прежде любили удовольствия; нужно вернуться к старым вкусам. То, что вы не стали бы делать для себя, вы должны сделать для принцессы. Для принцессы было бы хорошо, если бы вы ложились спать с ней в одиннадцать часов; если вы будете заканчивать работать в 6 часов вечера, у вас оставалось бы 10 часов на работу, если бы вы вставали в 7 или в 8 часов» (П.Р.).

Речь идет об Андриенне-Ире-Луизе де Карбоннел де Канизи (1785–1876), фрейлине императрицы.

Фердинанд I был внуком Филиппа V, основателя испанской линии Бурбонов.

Вот эта прокламация, действительно написанная в духе, указанном в этих мемуарах, но в гораздо более резких выражениях: «Солдаты! В течение десяти лет я делал все, чтобы спасти неаполитанского короля, но он делал все, чтобы погубить себя. После битвы при Дето, Мондови, Лоди он мог только слабо сопротивляться мне. Я поверил словам этого короля. Я был великодушен по отношению к нему.

Когда вторая коалиция была разбита при Маренго, неаполитанский король, первый начавший эту несправедливую войну, покинутый в Люневиле своими союзниками, остался одиноким и беззащитным. Он обратился ко мне с мольбой, и я простил ему во второй раз. Несколько месяцев тому назад вы были у ворот Неаполя. У меня имелось достаточно законных причин подозревать готовившуюся измену и отомстить за нанесенное мне оскорбление. Я был опять великодушен. Я признал нейтралитет Неаполя, приказал вам очистить это королевство, и в третий раз неаполитанский трон был утвержден и спасен.

Простим ли мы в четвертый раз? Доверимся ли мы в четвертый раз двору без совести, без чести, без разума? Нет, нет! Неаполитанская династия перестала царствовать; ее существование несовместимо с покоем Европы и честью моей короны.

Солдаты, идите! Бросьте в море эти жалкие батальоны морских тиранов! Покажите миру, как мы наказываем клятвопреступление. Постарайтесь поскорее сообщить мне, что вся Италия подчиняется моим законам или законам моих союзников, что самая прекрасная страна в мире освобождена от ига самых вероломных людей, что святость трактатов отомщена и тени моих храбрых солдат, убитых в портах Сицилии по возвращении из Египта, после того, как они избежали опасности бурь, пустынь и сражений, наконец успокоились».

Принц Карл был сначала женихом принцессы Августы Баварской, которая позже вышла замуж за итальянского вице-короля.

Первая промышленная выставка была устроена в 1802 году, так что эта была уже второй по счету.

Речь идет о Марии-Антуанетте Неаполитанской, королеве Обеих Сицилий (1784–1806), жене Фердинанда VII, которая руководила действиями мужа и постоянно интриговала за его спиной.

Жозефина-Луиза Бальби, графиня де Комон (1763–1836), любовница графа Прованского, будущего Людовика XVIII, была известной интриганкой.

В «Мемориале Святой Елены» читаем воспоминания Бонапарта: «Прекрасные итальянки напрасно старались явить все свои прелести, я был недоступен их чарам. Они вознаграждали себя с моей свитой. Одна из них, графиня С., когда мы проходили Брешию, оставила Луи такой залог, о котором он будет долго помнить» (П.Р.).

100

Ясно, что автор решил дать эту характеристику генерала Кларка, герцога де Фельтра, из-за той роли, какую Кларк играл в первое время Реставрации, и того впечатления, какое произвела его смерть в 1818 году, в то самое время, когда были составлены эти мемуары. Генерал Кларк, родившийся в Ландреси в 1763 году, военный министр в 1807 году, пэр Франции в 1814-м, наконец, маршал Франции – в 1817-м, был одним из главных орудий реакции 1815 года. Он был в 1818 году предметом страстных сожалений правой партии, которая с энтузиазмом сравнивала его с его преемником, маршалом Гувьон-Сен-Сиром. За несколько лет до этого, когда он был министром императора, Кларк обращал на себя внимание старанием понравиться своему господину, что сделало его непопулярным и заставляло ставить на одну доску с Маре. Однако у него была репутация честного человека, не злого и не вероломного; и несмотря на то, что он преданно служил обоим режимам, генерал оставил после себя хорошую память как частное лицо.

101

Племянника аббата Монтескье.

102

Герцог Фезензак и в самом деле в 1813 году, будучи еще очень молодым, сделался бригадным генералом. Умер он в 1867 году. Мы все знали его в последние годы его жизни. Это был человек искренний, добросовестный и кроткий, обладающий удивительной памятью. Он оставил целый том интересных воспоминаний, которые правдиво и пикантно изображают известные стороны жизни императорской армии (П.Р.).

103

У госпожи де Шеврез действительно были рыжие волосы, и император как-то поставил ей это в вину. «Возможно, это и так, – отвечала она, – но ни один человек еще никогда меня этим не упрекал».

104

Матье Моле (1584–1656) – первый президент парижского парламента в 1641–1653 гг., видный государственный деятель, автор известных «Мемуаров».

105

Подробности, которым посвящена эта глава, могут показаться мелочными, но, чтобы сохранить характер этих мемуаров, не следует ничего упускать. Подобные рассказы всегда были приняты в свете, и знаменитые историки XVII века давали нам возможность проникнуть в самые интимные – я чуть было не сказал: самые низменные – подробности повседневной жизни Людовика XIV и главнейших персонажей его времени. Впрочем, надо заметить, что моя бабушка была тем более ослеплена воспоминанием о великолепии Империи, что в течение первых лет Реставрации Франция обеднела, а возраст принцев, их вкусы и привычки придавали двору характер скромности, который составлял полный контраст с великолепием прежних лет. Это великолепие было впоследствии так превзойдено, что все, описанное здесь как большая роскошь, может показаться простотой нашим современникам (П.Р.).

106

Эти награды зависели обыкновенно от склонности Наполеона к артистам. Несколько раз он выплачивал долги Тальма, которого знал и любил; дарил ему иногда единовременно суммы в двадцать, тридцать или сорок тысяч франков.

107

Министр Фуше составил свое состояние доходами с карт; Савари получал с них тысячу франков в день.

108

Речь идет о жене маршала Ланна, Луизе-Антуанетте Геэнек (1782–1856). После женитьбы на эрцгерцогине Марии Луизе император назначил мадам Ланн, которую очень ценил, гоф-дамой новой императрицы. Женщины быстро нашли общий язык и были неразлучны.

109

Бывший отель Лонгвиль на площади Карусель. Нечего и говорить о том, что конюшни и отель были снесены для постройки Лувра.

110

Это были кашемировые шали, которые вошли в моду благодаря египетской кампании и последовавшей за ней склонности к восточному стилю.

111

Речь идет о браке герцога Абенберга, Проспера Людвига (1785–1861) со Стефанией Таше де да Пажери (племянницей Жозефины).

112

Фанни де Богарне (урожд. Мария-Анна-Франсуаза Мушар, (1738–1813) – имела литературный салон. Это о ней как-то сказал Лебрен: «У нее две маленькие странности – она сочиняет себе лицо и не сочиняет стихов».

113

Четвертого марта Сенату было объявлено о свадьбе в следующих выражениях: «Сенаторы, желая дать доказательство нашей любви к принцессе Стефании Богарне, племяннице нашей возлюбленной супруги, мы помолвили ее с принцем Карлом, наследным баденским принцем, и сочли нужным при данных обстоятельствах удочерить названную принцессу Стефанию Наполеон. Этот союз, результат дружбы, связывающей нас в течение нескольких лет с баденским курфюрстом, показался нам также соответствующим нашей политике и благу наших подданных. Наши рейнские департаменты будут рады союзу, который послужит новой причиной поддерживать торговые и дружеские отношения с подданными курфюрста. Достоинства принца Карла Баденского, особенно расположение, которое он проявлял по отношению к нам во всех обстоятельствах, являются для нас верной гарантией счастья нашей дочери. Привыкнув к тому, что вы всегда разделяете все наши интересы, мы сочли необходимым не медлить долее с тем, чтобы сообщить вам о союзе, очень для нас приятном».

114

Жак Делиль, Шатобриан, госпожа де Сталь и госпожа де Жанлис.

115

Франсуа де Малерб (1555–1628) – основоположник классицизма во французской поэзии.

116

В частности, Наполеон был взбешен появлением произведения Неккера «Последние взгляды на политику и финансы», в котором автор писал: «Я не верю, чтобы даже Наполеону с его талантом, гением, со всем его могуществом удалось, наконец, в современной Франции основать умеренную наследственную монархию».

117

Взгляд на главнейшие события Французской революции» (П.Р.).

118

Госпожа де Жанлис многие годы была воспитательницей детей в доме герцога Орлеанского.

119

Как, например, Эсменар, Парсоваль, Лука де Лансиваль, Кампенон, Мишо и пр.

120

Вот что писал мой отец по поводу этой главы историко-литературного характера: «Суждения моей матери относительно литературы и искусства могут показаться несколько необоснованными. Действительно, в этом отношении у нее сохранилось больше всего, осмелюсь сказать, предрассудков воспитания. Она предвзято восхищалась Людовиком XIV, придерживаясь вместе с тем политических убеждений, которые были бы бессмысленными, если бы правление Людовика XIV было идеальным. Так же точно ей нравилась несколько холодная и притворная правильность литературных произведений этого царствования, это казалось ей признаком красоты; а между тем, когда ее классическую совесть заставали врасплох, моей матери нравились особенно сильные и живые произведения, естественные и смелые.

В ранней юности она больше всего любила Руссо. Только заинтересовавшись политикой, она с энтузиазмом стала относиться к госпоже де Сталь; новые произведения Шатобриана очаровали ее. Она видела, как загоралась заря романтизма, и страшно увлекалась романами Вальтер Скотта, «Паризиной» и «Чайльд Гарольдом» Байрона и трагедиями Шиллера. Однако ей казалось, что литература революционной эпохи беспорядочна, и она приветствовала в эпоху Империи возвращение точного и правильного стиля; ей казалось, что она присутствует при возрождении искусства самого высшего свойства.

Мать говорит о Шатобриане несколько сухо, недостаточно дает понять, как ей нравился его талант. Правда, его произведения с 1815-го до 1820 года ее возмутили, а так как характер этого человека никогда ей не нравился, то она зашла слишком далеко в своей строгости по отношению к нему.

Мать моя жила вдали от госпожи де Сталь, и у нее были против этой дамы предубеждения круга и воспитания. Она слышала о госпоже де Сталь главным образом от Талейрана, который насмехался над ней и дурно к ней относился. Так как наши впечатления гораздо больше зависят от наших предвзятых взглядов, чем следовало бы, это сначала помешало моей матери оценить талант и ум госпожи де Сталь. Она не то что не любила «Коринну» и «Дельфину», но боялась их любить и только с известными колебаниями и ограничениями решалась восхищаться произведениями, где думала найти влияние философии или революции.

Все это изменилось в 1818 году. Но в том, как моя мать судит о личности и даже о произведениях госпожи де Сталь, можно еще видеть ярко выраженные следы старой точки зрения. Я не могу удержаться от легкой улыбки, видя, как она считает покой необходимым условием таланта. Это одна из идей XVII века, или, вернее, та точка зрения, с которой риторы той эпохи заставляли нас судить о XVII веке» (Я.Р.).

121

Фонд «Mont Napoleon» был создан из ежегодных доходов, получавшихся с королевства Италии.

122

Жозеф Бонапарт настаивал на включении этого последнего пункта.

123

На этом балу присутствовало две тысячи пятьсот человек; ужин был подан в зале Государственного совета.

124

Город Базель, напуганный угрозами французского правительства, порвал торговые сношения с Англией. Королева Этрурии, неуверенная в своем положении в государстве, сделала то же.

125

На основании этих строк можно подумать, что Луккезини сделался посланником только в это время. Однако он уже был посланником на момент заключения Амьенского мира. Он не всегда поддерживал интересы Франции и, хотя был в близких отношениях с Талейраном, принадлежал скорее к английской партии, как об этом говорится немного дальше, в главе XXI. Луккезини вызывал своими донесениями тревогу в Пруссии и враждебное отношение в этой стране по отношению к нам.

126

Это определение взято из «Энциклопедии».

127

Эти отъезды и долгое отсутствие императора были так часты, что теперь это трудно себе представить. Ни один государь не жил в своей столице так мало, как Бонапарт. Существует интересная книга: «Путешествия Наполеона и хронологические данные, указывающие, день за днем, те места, где бывал Наполеон и что он там делал». Из этой книги, очень точной, в особенности относительно периода величия Империи, можно заключить, что Наполеон со времени вступления на трон до отречения в 1814 году провел в Париже только 955 дней, то есть меньше трех лет из десяти лет царствования. Он находился если не за пределами Франции, то по крайней мере вдали от Парижа и от дворцов больше 1600 дней, то есть больше четырех лет, а несколько раз его отсутствие продолжалось шесть месяцев подряд.

128

В сентябре 1792 года австро-прусские войска под командованием герцога Брауншвейгского были разбиты при Вальми.

129

Письма моей бабушки в самом деле показывают, какая громадная перемена произошла в общественном мнении относительно военных успехов императора. Вот, например, что пишет она своему мужу через два месяца после битвы при Йене и перед битвой при Эйлау: «12 декабря 1806 года. Это еще новое горе, что мы даже не можем свободно высказываться на расстоянии, но нужно примириться со всеми жертвами и верить, что эта последняя жертва доставит нам долгий мир. Мир! Его совсем не ждут. У нас господствует какое-то уныние, какое-то общее недовольство. Люди страдают и громко жалуются. Эта кампания не производит и четверти того впечатления, какое производила предшествующая. Никакого восхищения, ни даже удивления, потому что все пресыщены чудесами. В театрах не аплодируют при получении бюллетеней. Общее впечатление очень тягостное. Я скажу даже, что оно совершенно несправедливое, потому что, наконец, бывают же случаи, когда события увлекают даже самых сильных людей дальше, чем они того хотели бы, и не могу понять, как человек с выдающимся умом не желает другой славы, кроме военной. Прибавь к этому рекрутский набор и новое постановление относительно торговли. Недоброжелательство пользуется всем и судит неразумно; в этих мерах не желают видеть ничего, кроме раздражения. Я не решаюсь судить о них, но чувствую, что у меня все еще есть потребность восхищаться и доверяться власти, от которой зависит судьба всего, что мне дорого».

Это письмо не было отправлено по почте, его передал один из друзей. Но и в письмах, посылаемых по почте, не сдерживались в проявлении недоверия, даже ужаса, который внушал подобный режим (П.Р.).

130

Этого письма нет в корреспонденции Наполеона, напечатанной в эпоху Второй империи. Но письма, относящиеся к этому времени, и по форме, и по содержанию очень похожи на только что приведенное. Впрочем, это было обычное содержание писем императора к Жозефине во время всех его походов. Вот, например, что писал он ей из Варшавы несколько месяцев позднее, 23 января 1807 года: «Я получил твое письмо от 15 января. Совершенно невозможно, чтобы я позволил женщинам совершать подобное путешествие: плохие дороги, опасные и грязные. Вернись в Париж, будь веселой и довольной. Может быть, и я скоро туда приеду. Я посмеялся над твоими словами, что ты вышла замуж, чтобы быть всегда с мужем; а я, при своем невежестве, думал, что жена создана для мужа, а муж – для родины, семьи и славы. Прости мне мое невежество, мы всегда учимся у наших прелестных дам. Прощай, друг мой. Поверь, что мне дорого стоит отказаться от твоего приезда. Скажи себе: «Это доказывает, как я дорога ему»» (П.Р).

131

В сражении при Заальфельде принц Людвиг во главе 8300 человек атаковал части 5-го корпуса маршала Ланна. Отряд принца был практически полностью уничтожен, а сам он заколот штыком.

132

Вот каким образом император описывал императрице битву при Йене в письме, посланном с поля сражения 15 октября 1806 года: «Друг мой, я удачно действовал против пруссаков и одержал вчера большую победу. Их было 150 тысяч человек, я взял 20 тысяч пленных, сто пушек и знамена. Я был очень близко от прусского короля. Мне не удалось взять его в плен, так же, как и королеву. Я стою бивуаком в течение двух дней, чувствую себя чудесно. Прощай, друг мой, будь здорова и люби меня. Если Гортензия в Майнце, передай поцелуй ей, а также Наполеону-маленькому».

133

Бюллетень от 17 октября: «Королева – красивая женщина, но не особенно умная…» Позднее: «В Берлине говорят: «Королева была так добра, так кротка! Но после рокового свидания с красавцем императором – как она переменилась!»».

134

Подразумевается главнокомандующий французской армией во время Семилетней войны Шарль де Роган, принц де Субиз (1715–1787) – адъютант Людовика XV; обе фаворитки короля открыто поддерживали принца.

135

Нетрудно заметить, что королева Гортензия и ее придворные дамы забавлялись как пансионерки, это было следствием дружеских отношений, установившихся в доме госпожи Кампан. Шарль Луи Бонапарт (или Наполеон III), по-видимому, унаследовал кое-что из этого. Он очень любил, даже в немолодые годы, всевозможные невинные игры, жмурки, шутки, что кажется немного странным. Только это, как говорили, могло развеселить его, позабавить и придавало ему некоторую приветливость, каковой ему недоставало и в обществе, и в политике (П.Р.).

136

Вот как император рассказывал об этой сцене императрице: «Я получил письмо, где ты, кажется, сердишься за то дурное, что я говорю о женщинах. Несомненно, я больше всего ненавижу женщин-интри-ганок. Я привык к женщинам добрым, кротким, сговорчивым, и именно таких я люблю. Если они испортили меня, то в этом виноват не я, а ты. Впрочем, ты увидишь, что я был очень добр к одной из них, чувствительной и кроткой, к госпоже Хатцвельд. Когда я показал ей письмо ее мужа, она сказала мне, рыдая, с глубоким чувством и наивностью: «Да, это его почерк!» Выражение, с которым она читала это письмо, проникало в душу. Мне стало жаль ее, и я сказал: «Ну, мадам, бросьте это письмо в огонь, и тогда мне уже нельзя будет наказать вашего мужа». Она сожгла письмо и показалась мне очень счастливой. Муж ее теперь совершенно спокоен, а ведь тогда он мог погибнуть через два часа. Итак, ты видишь, что я люблю женщин добрых, наивных и кротких, но это потому, что только такие женщины похожи на тебя. Берлин, 6 ноября 1806 года, 9 часов вечера».

Эти рассказы согласуются один с другим. Однако в то же время говорили, что император, желавший применить строгие меры, заметил, что письмо написано до того момента, когда оно, по военному закону, могло быть рассмотрено как акт шпионства, и в таком случае вся эта сцена была разыграна ради драматического эффекта. Другие говорили, что сама госпожа Хатцвельд, взглянув на письмо, показала императору его дату, тогда он тотчас же воскликнул: «О, в таком случае сожгите это!»

137

Император часто ставил эту поспешность в упрек тем, кому было поручено праздновать его славу в парижских театрах. Так, он писал из Берлина Камбасересу 21 ноября 1806 года: «Если армия старается по мере своих сил прославить нацию, то нужно признать, что писатели делают все, чтобы ее обесславить. Вчера я читал плохие стихи, которые пели в Опере. В самом деле, это настоящая насмешка. Как вы можете допускать, чтобы в Опере распевали экспромты? Это годится только в водевиле. Передайте мое неудовольствие Люсею. Он и министр внутренних дел могли бы, кажется, позаботиться о том, чтобы было создано что-нибудь порядочное. Но для этого надо играть пьесу только через три месяца после того, как она заказана. Смешно заказывать поэту эклогу так, как заказывают кисейное платье».

138

По этому поводу Талейран говорил: «Дамы, император не шутит: он желает, чтобы вы веселились».

139

Переписка императора, напечатанная в правление Наполеона III, знакомит нас с некоторыми из его ответов, которые императрица Жозефина не показывала даже своей поверенной. Вот, например, отрывок из письма от 31 декабря 1806 года: «Я много смеялся, получив твои последние письма. Ты себе представляешь польских красавиц так, как они того не заслуживают. Я получил твое письмо в плохом сарае, где грязь, ветер и солома заменяли мне постель». Несколько дней спустя, 19 января 1807 года, император писал из Варшавы: «Друг мой, я в отчаянии от тона твоих писем и от того, о чем слышу. Я запрещаю тебе плакать, огорчаться и беспокоиться, я хочу, чтобы ты была весела, любезна и счастлива» (П.Р.).

140

19 марта 1807 года.

141

То есть продиктовал. Бонапарт писал очень плохо и никогда не брал на себя труда написать хотя бы самое короткое письмо.

142

Вот письмо императора: «Господин Шампаньи, мы желаем поставить в Институте, в зале заседаний, статую д’Аламбера, того из французских математиков, который в течение последнего века наиболее содействовал развитию этой главной из всех наук. И мы желаем, чтобы вы сообщили это решение первому отделению Института, который увидит в этом доказательство нашего уважения и постоянного желания награждать и поощрять труды этого общества, столь важные для благоденствия и благосостояния нашего народа. Остероде, 18 марта 1807 г.».

143

Сама королева рассказывала мне об этом.

144

Это описание страданий королевы Гортензии нисколько не преувеличено. Вот что писал мой дедушка своей жене из Брюсселя, куда он сопровождал императрицу 16 мая 1807 года: «Вчера вечером приехали король и королева. Свидание с императрицей было тяжело только для королевы, да и могло ли быть иначе? Представь себе, друг мой, что она хоть и здорова, но находится в таком состоянии, в каком представляют на сцену Нину. Она думает только об одном – о своей потере, она говорит только о нем. Ни одной слезы, но холодное спокойствие, почти остановившийся взгляд, почти абсолютное молчание; а если она говорит, то ее слова раздирают душу тех, кто ее слушает. Если она видит кого-нибудь из тех, кто был когда-либо с ее сыном, она смотрит на него ласково и с интересом и говорит тихим голосом: «Вы знаете, он умер». Приехав к матери, она сказала ей: «Недавно он был здесь со мною, я держала его на коленях». Через несколько минут, заметив меня, она делает мне знак приблизиться. «Помните ли вы Майнц? Он играл в комедии вместе с нами». Она слышит, как бьет десять часов, и, обращаясь к одной из своих придворных дам, говорит: «Ты знаешь, он умер в десять часов». Вот какими словами прерывает она свое молчание. Вместе с тем она добра, умна, рассудительна: она прекрасно сознает свое состояние, даже говорит о нем. Она счастлива, «что впала в бесчувственное состояние, иначе страдала бы еще больше». Ее спросили, взволновала ли ее встреча с матерью. «Нет, – отвечала она, – но я довольна, что вижу ее». Ей сказали, что мать очень огорчена ее равнодушием при свидании. «Боже мой, – вздохнула королева, – пусть она сердится, уж я такая». На все вопросы, не касающиеся ее горя, она отвечает: «Мне все равно, как хотите». Ей кажется, что она должна переносить свое горе в одиночестве, но она не желает снова увидеть те места, которые напоминают ей о сыне». Я предоставляю понимающим людям разобраться в этом и решить, не было ли некоторой аффектации в этом выражении горя со стороны бывшей воспитанницы госпожи Кампан. Как бы то ни было, это горе должно было тронуть всякого (П.Р.).

145

Луи Бонапарт сам назначил Деказа на довольно незначительную должность при дворе Мадам Мер. Его никогда не видели ни при дворе, ни в большом свете. Кто сказал бы тогда, что через несколько лет Деказ станет пэром Франции и любимцем Людовика XVIII.

146

Элизабет Мюрер, дочь президента кассационного суда.

147

Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1807–1873) – будущий Наполеон III.

148

Эта речь и ее заключение приведены в первой части книги. Мне казалось, что не следует избегать этого повторения, потому что приводимые здесь новые подробности очень интересны. Чтобы лучше познакомить читателя с семейной жизнью короля и королевы Голландии, я прибавлю к этим подробностям письмо, написанное королю его братом из Финкенштейна 4 апреля 1807 года, приблизительно за месяц до смерти ребенка: «Слухи о ваших ссорах с королевой распространяются в обществе. Проявляйте в своей семейной жизни тот отеческий и слабый характер, который вы проявляли в управлении, а в делах будьте так же строги, как в своей семье. Вы обращаетесь с молодой женщиной как с военным отрядом… У вас самая лучшая, самая добродетельная из жен, а вы делаете ее несчастной. Пусть она танцует, сколько хочет, – это естественно в ее возрасте. Моей жене сорок лет, а я пишу ей с поля битвы, чтобы она отправлялась на бал. Вы же хотите, чтобы двадцатилетняя женщина видела, как проходит ее жизнь, в которой она еще не разочаровалась, жила бы как монахиня или кормилица, которая только и занимается тем, что купает своего ребенка! Вы слишком много требуете в вашей семейной жизни и слишком мало в администрации.

Я бы не высказал вам всего этого, если бы не относился к вам с участием. Сделайте счастливой мать своих детей; для этого существует один способ: выказывайте побольше доверия и уважения. Если бы ваша жена была кокеткой, она сумела бы провести вас. Но у вас гордая жена, которая возмущается и огорчается от одной мысли, что вы, может быть, о ней дурного мнения. Вам бы нужно было иметь одну из таких жен, каких я знаю в Париже. Она бы держала вас под башмаком, и вы были бы у ее ног. Я часто говорил это вашей жене».

149

Остроумные или по крайней мере комичные реплики жены маршала Лефевра переходили в обществе из уст в уста. Сохранился, к примеру, анекдот о поисках очень красивого бриллианта, который исчез во дворце герцога Данцингского. Заподозрили полотера, который находился в помещении один, искали очень тщательно, но ничего не нашли. «Эх, дети мои! Ничего-то вы в этом не понимаете! – заявила жена маршала, присутствовавшая при обыске. – Если бы вам пришлось, подобно мне, видеть за работой комиссаров Конвента, которым чуть не ежеминутно приходилось обыскивать солдат, сержантов и даже полковников, мародерствовавших среди населения, тогда вы знали бы, что для мошенников существуют другие тайники, кроме карманов, чулок и шляп. Ну-ка, пустите меня!» И затем с обычной бесцеремонностью она принялась лично обыскивать раздетого донага полотера и вскоре вытащила украденный бриллиант из такого интимного отверстия, где полицейскому даже в голову не пришло искать.

Муж ее также был известен фразами, которые цитировали, и некоторые из них отличались солдатским красноречием. Когда один из товарищей детства стал надоедать ему, недоброжелательно и с завистью говоря о его богатстве, титулах и роскоши, маршал сказал ему: «Ну что ж, пойдем с тобой в мой сад, я шестьдесят раз выстрелю в тебя, и, если ты останешься жив, все это великолепие будет твоим».

150

Вот что писала моя бабушка из Ахена своему мужу 4 июля 1807 года: «Префект очень любезен, но теперь это уже не тот изящный, любимый в обществе человек, каким ты описывал его мне. Он уже немолод, с красноватым цветом лица; говорит только о своем департаменте, вечно им занят, ничего не знает о том, что делается вне Ахена, не открывает ни одной книги и занимается только своей должностью. Кажется, его здесь любят; живет он очень просто». Вскоре после этого, 17 июля, она писала: «Мне нравился бы префект – у него много благородной вежливости, хорошего тона, – но он слишком холоден, и в нем слишком чувствуется префект… Ты видишь, что это не прежний Ламет. Замечательно то, что он всегда сводит разговор на прошедшие события и любит напоминать о своей близости к старому двору и о милости, которой пользовался при нем. Впрочем, я нахожу, что префект стал любезнее; иногда он наносит мне утренние визиты, но сидит недолго. Через несколько минут он сводит разговор к началу революции, к Учредительному собранию, к идеям о возрождении, к надеждам на реформы…» (П.Р.).

151

Прежде часто обсуждали вопрос, каковы были взгляды императора на религию, бессмертие души, существование Бога. Всем хочется знать, что думают гениальные люди об этих проблемах, которые они разрешают не лучше нас. Я часто спрашивал своего отца, могли ли его родители или кто-либо из обычных собеседников Наполеона сказать ему по этому поводу что-нибудь определенное. Но он также вынужден был ограничиваться одними догадками. Мать его, когда он ее спрашивал, отвечала, что не помнит, чтобы император говорил о религии серьезно или вполне определенно. Он не нападал на догматы и не смеялся над ними. Он не любил неверующих философов, но отвращение, которое он питал к их социальным воззрениям, было достаточным, чтобы объяснить его суровое к ним отношение. Однако он говорил о священниках без особенного уважения. Намекая на прошлое кардинала Феша, он уверял, что склоняется к тому, чтобы не верить искренности и усердию священника.

У Бонапарта не было никакой склонности к набожности, никакого понятия о том, что составляет она для многих. Казалось, он никогда и не встречал ее и считал лишь народным предрассудком. Фактически он был неверующим, но не по убеждению или склонности. Религия была ему чужда. Он совсем не употреблял таких слов, как «Провидение» и даже «Бог», но это зависело скорее от привычек, создавшихся в его время, чем от предвзятых взглядов. Подобно многим людям конца XVIII века он, в сущности, никогда не думал о религии. Больше, чем всякий другой, он должен был считать потерянным время, посвящаемое ей, за исключением тех моментов, когда он уделял религии внимание, чтобы расположить к себе мусульманские народности или угодить населению Бельгии или Вандеи (П.Р.).

152

В то время царю было тридцать лет, он был очень красив и необыкновенно изящен.

153

Император писал императрице: «Тильзит, 8 июля 1807 г. Прусская королева была действительно очаровательна; она очень кокетничала со мной; но не ревнуй: я стреляная птица, и все это только скользит по мне. Мне слишком дорого бы обошлось ухаживание за ней».

154

Несмотря на замечание, высказанное на предыдущей странице, я должен по справедливости указать на ошибку Талейрана, которую он сделал, покидая министерство иностранных дел, и пожалеть о ней, особенно если он сделал это по собственному желанию, независимо от императора. Как не понял он, насколько ухудшится его положение и с какими затруднениями ему придется встретиться, чтобы изменить настроение императора относительно дел Испании или какой-либо другой страны? Ведь теряют большую силу, оставляя министерский портфель, то есть деятельность, и ограничиваясь ролью советчика. Правда, Талейран сделался тогда высшим сановником Империи, был возведен в княжеское достоинство, а, будучи настоящим вельможей, он был неравнодушен к блеску, пусть и без власти. Иначе нельзя объяснить себе эту политическую ошибку. С этого времени Талейран мог высказываться только тогда, когда его звали, и его советы могли иметь вес только тогда, когда их просили. Правда, что его преемник был человеком кротким и скромным, и Талейран, вероятно, надеялся руководить им; но Шампаньи скорее повиновался своему господину – императору, чем своему предшественнику, впавшему в немилость (П.Р.).

155

Как важный государственный сановник он получал триста тысяч франков содержания, т. е. треть миллиона, ассигнованного французским принцам. Император добавлял ему шестьсот тысяч, которые он получал, будучи консулом. Главный казначей Лебрен получал пятьсот тысяч франков.

156

Министры получали обыкновенно двести десять тысяч франков содержания; министр иностранных дел получал больше.

157

О королеве Марии-Антуанетте.

158

Шатобриан продолжал печатать в газетах отрывки из своего «Путешествия», которые читали с интересом. Они были хорошо приняты благодаря тому, что в них партийный дух соединялся с изяществом. Получалось нечто вроде маленькой войны, которую он вел с Бонапартом и которая не нравилась последнему, как всякого рода оппозиция.

159

Эта поездка в Фонтенбло представляет собой один из интереснейших эпизодов придворной жизни в эпоху Империи. Кажется, император никогда не посвящал так много времени подобной жизни, со всеми ее удовольствиями, со всем ее блеском; по крайней мере здесь, а не в каком-либо другом месте, в это время императорский двор был в первый раз настоящим двором. Во всех других местах то, что называли двором, было только парадом, церемонией, где люди фигурировали больше для того, чтобы показать свои мундиры, а не самих себя. Здесь так же, как при Людовике XIV или Людовике XV, жили общей жизнью, и, несмотря на строгий этикет и на страх перед господином, должны были проявиться естественные склонности. Тут были интересы, страсти, интриги, слабости, измены – одним словом, это был настоящий двор. Я не хочу судить о таланте автора в описании всех этих деталей и ограничиваюсь ролью издателя – делаю примечания для объяснения, а не для похвалы. Но так как публика доказала своим интересом к книге, как ценит она эти мемуары, то меня извинят, если я скажу, что отец мой предвосхитил суд общественного мнения, так как решался сравнивать произведение своей матери с самыми лучшими литературными образцами.

Вот что думал он об описании жизни в Фонтенбло: «Эта глава, не заключающая в себе никаких событий, является, бесспорно, одной из самых замечательных глав этого произведения.

В некоторых частях этой главы слишком много рассуждений, которые повторяются. Если бы моя мать пересмотрела это произведение, она сократила бы его и многое выбросила. Однако я убежден, что текст должен остаться таким, каков он есть, и что эта глава, бесспорно, заслуживает похвалы. Так же, как и у Сен-Симона, точное, основанное на наблюдении описание людей и событий, нравов, форм, поступков, отношений, – все это овладевает мыслью и как бы переносит читателя в то общество, которое описывает автор…»

160

Император родился 15 августа 1769 года, то есть ему было тогда 38 лет. О его возрасте забывали, так как все были ослеплены его славой. Но когда читаешь его биографию, то невольно вспоминаешь о том, что это был человек, и притом молодой человек (П.Р.).

161

Речь идет о Карлотте Гаццани, прекрасной генуэзке тридцати двух лет, дочери танцовщицы.

162

Мария I, его мать, была еще жива, но сошла с ума.

163

Министр Годой, получивший титул князя Мира за подписанный им мирный трактат.

164

Не думая, подобно императору, что такое событие следует забыть, те, кого оно смущало, помнили, что со времени убийства прошло только три с половиной года.

165

Император написал Фуше из Фонтенбло 5 ноября 1807 года следующее письмо: «Господин Фуше, вот уже две недели, как вы делаете глупости; пора положить этому конец, и вы должны перестать вмешиваться, прямо или косвенно, в дела, которые вас совершенно не касаются; такова моя воля».

166

Бабушка и в самом деле сохранила постоянную верность императрице, и во время развода у нее не было ни малейшего колебания относительно того, что ей следует делать, хотя даже королева Гортензия советовала ей хорошенько подумать, прежде чем на это решиться. Вот письмо, где она сообщала об этом решении моему дедушке, который поехал с императором в Трианон: «Мальмезон, декабрь 1809 г. Сначала я надеялась, друг мой, что ты поедешь с императором вчера и я тебя увижу. Независимо от удовольствия повидать тебя, я хотела и поговорить с тобой. Меня встретили здесь с истинной любовью; здесь очень грустно, как ты можешь себе представить. Императрица, которой не нужно больше принуждать себя, совсем убита, она постоянно плачет, и на нее тяжело смотреть. Ее дети не теряют бодрость духа; вице-король весел, он ее поддерживает, насколько это в его силах; они очень утешают ее.

Вчера у меня был разговор с голландской королевой, который я передам по возможности кратко. «Императрица, – сказала она мне, – очень тронута тем, что вы решились разделить ее участь, я этому не удивляюсь. Но затем, из дружбы к вам, я советую вам еще подумать. Так как ваш муж находится при императоре, то не на его ли стороне все ваши чувства? Не будете ли вы часто в ложном или затруднительном положении? Можете ли вы отказаться от удовольствия быть при дворе молодой царствующей императрицы? Подумайте хорошенько, я даю вам дружеский совет, и вы должны подумать об этом».

Я очень благодарила ее и отвечала, что не вижу для себя ничего неудобного в возможности выбрать то, что мне кажется наиболее подходящим. Если императрица считает неудобным иметь при себе жену человека, связанного с императором, то я удалюсь, но если это не так, то я предпочитаю остаться с нею. Конечно, я сознаю, что есть много преимуществ в положении лиц, оставшихся при большом дворе, но это лишение будет вознаграждено сознанием, что я исполняю свой долг и буду заботиться об императрице в том случае, если она оценит мои заботы. Я сказала также, что император, как мне кажется, не будет недоволен моим поведением, и т. п. и т. п. «Только одно обстоятельство, – продолжала я, – еще могло бы заставить меня пожалеть о моем поступке. Я скажу вам об этом вполне откровенно. Не может быть, чтобы при этом маленьком дворе не было бы какой-нибудь сплетни, какого-нибудь неосторожного разговора, который мог бы быть передан императору и вызвать у него, хоть на короткое время, неудовольствие. Императрица, при всей своей доброте, бывает иногда недоверчивой; я не знаю, докажет ли преданность, которую я ей выказала, что я могу быть вне всяких мимолетных подозрений, которые очень огорчили бы меня. Я признаюсь вам, что, если когда-нибудь заподозрят меня или моего мужа в том, что мы что-либо передавали оттуда или отсюда, я тотчас же покину императрицу».

Королева отвечала мне, что я права и она надеется на благоразумие своей матери. Она поцеловала меня, сказала, что императрице, в сущности, хотелось бы, чтобы я осталась с нею. Ты знаешь мой характер и знаешь, что не нужно большого для того, чтобы я решилась. Я вижу, друг мой, что ты думаешь. Я вполне сознаю, что мое положение часто будет затруднительным; но в конце концов – разве нельзя все удалить с помощью благоразумия и искренней привязанности?

Прими все это в расчет, подумай и решай. Впрочем, у нас есть время, так как нам дан срок до 1 января.

Нужно много счастья для того, чтобы это жилище было веселым в это время года: на дворе ужасный ветер и постоянный дождь. Но это не мешает тому, что здесь целый день бывает громадное общество. Каждый новый визит вызывает у нее новые слезы. Впрочем, нет ничего дурного в том, что эти впечатления постоянно возобновляются: отдых наступит позднее. Я думаю, что останусь в Мальмезоне до субботы, и мне хотелось бы, чтобы и ты вернулся к этому времени, так как нам надо повидаться и побыть немного вместе».

«Вторник, 19 декабря 1809 года. У меня не было утром случая отослать это письмо; надеюсь, что случай представится сегодня вечером. Императрица провела ужасное утро. Она принимает посетителей, и это снова вызывает страдания, и каждый раз, когда что-нибудь приходит от императора, она бывает в ужасном состоянии. Надо сделать так, чтобы обер-гофмейстер или князь Невшательский уговорили императора умерить выражения его сожалений в письмах к императрице. В самом деле, когда он передает ей таким образом слишком сильную свою печаль, она впадает в настоящее отчаяние и, кажется, совсем сходит с ума. Я забочусь о ней, насколько могу. Мне страшно больно за нее. Она кротка, несчастна, нежна, – одним словом, в ней соединяется все, чтобы надрывать сердце. Стараясь тронуть, император ухудшает это состояние. И, однако, среди всего этого у нее не вырывается ни одного лишнего слова, ни одной резкой жалобы, она и в самом деле кротка, как ангел.

Я гуляла с ней сегодня утром, – хотела, чтобы она устала телом и отдохнула душой. Она не противилась; я говорила с ней, расспрашивала, волновала ее, она позволяла мне все это делать и, по-видимому, была мне благодарна, несмотря на свои слезы. Через час, признаюсь тебе, я так устала, что едва не упала в обморок, и чувствовала себя почти такой же слабой, как и она. «Мне иногда кажется, – говорила императрица, – что я умерла и у меня сохранилась только смутная способность чувствовать, что я больше не существую».

Постарайся, если можешь, дать понять императору, что он должен писать ей так, чтобы ее ободрить, и присылать письма не вечером, так как тогда она проводит ужасные ночи. Она не знает, сможет ли перенести его сожаления; конечно, ей еще труднее было бы переносить его холодность, но ведь есть середина. Я вчера видела ее в таком состоянии после письма императора, что хотела сама написать в Трианон. До свидания, дорогой друг; я не говорю тебе много о своем здоровье, ты знаешь, какое оно слабое, а все это действует на него еще больше. После этой недели мне необходимо немного отдохнуть возле тебя. Чтобы испытать некоторую долю радости, мне необходимо вернуться к моему другу».

В сущности, опасения моей бабушки не сбылись, по крайней мере по поводу того, что касается болтовни и сплетен при дворе; но ей и ее мужу пришлось разделить опалу Талейрана. Правда, дед мой остался первым камергером даже и тогда, когда князь Беневентский был лишен места обер-камергера, но он не вернул себе, да и не искал, ни милостей при дворе, ни откровенности со стороны императора. Что касается бабушки, то она была, как мне кажется, всего один раз в Тюильри, чтобы представиться новой императрице, а в другой раз – чтобы получить от императора несколько приказаний.

Этот последний факт заслуживает того, чтобы я рассказал о нем. Это случилось в конце 1812-го или в начале 1813 года. Герцог Фриульский пришел к ней с визитом, к большому удивлению и дедушки, и самой бабушки, так как он никогда не делал визитов. Герцог передал приказание императора госпоже Ремюза явиться ко двору еще раз. Отец мой не описывал подробностей этого свидания, он знал только, что император желал, чтобы моя бабушка уговорила императрицу удалиться из Парижа. Какие были у него мотивы? Долги Жозефины, затем разговоры, которые велись в ее салоне. Не думаю, чтобы были более серьезные жалобы, и император не казался раздраженным. Что касается самой бабушки, то император не отнесся к ней ни хорошо ни дурно, но ни одним словом не вызвал на разговор о самой себе, и она ничего не сказала. Там она видела его в последний раз.

Затем пришлось исполнить данное ей поручение. Это было довольно трудно. Впрочем, она написала длинное письмо, так как императрица находилась тогда, кажется, в Женеве. Поручение было тем более трудным, поскольку нельзя было подать виду, что совет исходит от императора. Отец мой думал, что письмо это встретило дурной прием и было даже напечатано в мемуарах, в сопровождении более или менее неприятных для автора замечаний (П.Р.).

167

В начале 1808 года страдания госпожи Вержен, которая была уже давно больна, очень усилились. Она была больна ревматизмом и умерла 17 января 1808 года от гангренозного воспаления горла. Это было большим горем для ее дочери и большой переменой в жизни ее детей. Мой отец навсегда сохранил глубокое и живое воспоминание об этой оригинальной и умной женщине, хотя в то время ему не было еще одиннадцати лет. Положение госпожи Вержен в обществе было довольно значительно, так что ей посвятили некролог в «Публицисте», и это было тогда гораздо менее принято, чем в наше время (П.Р.).

168

Впрочем, император продолжал для виду, и когда считал это полезным, распекать Фуше за его болтливость. Он писал ему из Венеции 30 ноября 1807 года: «Я уже сообщил вам свое мнение о ваших безрассудных поступках в Фонтенбло, относящихся к моей семейной жизни. Прочитав ваш бюллетень от 19-го и зная о ваших разговорах в Париже, я могу только подтвердить вам, что ваш долг – следовать моим взглядам, а не поступать по вашему капризу. Если вы будете вести себя иначе, вы только введете в заблуждение общественное мнение и сойдете с того пути, которого должен держаться каждый человек».

169

Подобные же увеселения при Людовике XIV – например, его последняя поездка в Фонтенбло, – стоили около двух миллионов.

170

Среди рассказов о молодости Талейрана я не могу забыть одного, который передал мне мой отец, наверное, слышавший его от своей матери. Талейран изучал богословие и однажды, выходя после проповеди из церкви Сен-Сюльпис, встретил на ступенях лестницы молодую изящную даму приятной наружности; эта дама была в большом затруднении: вдруг пошел дождь, и она не знала, как от него спастись. Он предложил ей руку и один из тех маленьких дождевых зонтиков, которые начали тогда входить в моду. Она согласилась, и он проводил ее домой. Дама пригласила его к себе, и они познакомились. Это была мадемуазель Люзи, которая играла в «Комеди Франсез». Дама рассказала ему о своей набожности и о том, что не имеет никакой склонности к театру и посвятила себя этому делу против своего желания и по принуждению родителей. «Совершенно так же, как я, – отвечал он ей. – У меня нет никакой склонности к семинарскому учению и к церкви, и меня также принуждают мои родители». Они поняли друг друга сразу, и это взаимное признание сблизило их так сильно, как люди сближаются в двадцать лет (П.Р.).

171

Смерть князя Невшательского соединена с трагическими и таинственными обстоятельствами. Одни уверяют, что он действительно бросился из окна в припадке горячки, другие – что он был убит и выброшен на улицу толпой людей в масках. Он одним из первых среди маршалов покинул императора и признал новое правительство даже раньше отречения в Фонтенбло.

172

Граф Беньо приводит в своих мемуарах почти такой же разговор с Талейраном. «Победы, – говорил ему князь, – недостаточно для того, чтобы стереть подобные следы, потому что в этом есть что-то низкое, что-то вроде обмана, мошенничества. Я не могу сказать, каковы будут результаты, но вы увидите, что этого ему никто не простит».

173

Мне кажется необходимым напечатать и эту главу, последнюю, написанную моей матерью, хоть она и не закончена и в ней нет ничего, кроме краткого исторического рассказа о том, что произошло в Аранхуэсе и Байонне. Вероятно, она считала необходимым опираться на факты, приводя свои размышления о политических и нравственных последствиях этих событий, о разрыве между императором и Талейраном, а также о влиянии этого разрыва на ее собственное положение и на положение ее мужа. Притом этот рассказ превосходно согласуется с рассказом Тьера о тех же событиях, и она сгущает краски не сильнее, чем это сделал Тьер. Самый главный пункт у Тьера, т. е. роль Савари в интриге с принцем Астурийским, вполне подтверждает все, что говорится в этих мемуарах.

174

Дон Хуан Эскоикис (1762–1820) – один из советников Карла IV, воспитатель Фердинанда VII.