Мемуары фрейлины императрицы - [85]

Прочла одну ее запись: «Не могу заснуть, так как два дня ничего не ела». Но она никогда не показывала этого.

Мама никогда не теряла надежду. Я нашла ее запись времен Казахстана: «Нас освободят, я поеду в Париж навестить своих». И дата – 1952 год. Потом в Тбилиси, годы спустя, она написала: «Не Бисмарк ли я?» Это значило – что, мол, угадала.

И все к ней обращались: «Бабо, что нас ждет?»

И она отвечала: «Мы вернемся в Грузию!»

Стойкость ее характера меня поражала. Она всех воодушевляла вокруг себя. Через три месяца жизни в Казахстане пригласила всех на мой день рождения. Чем, говорю, ты угощать будешь? А чем есть, отвечает, да хотя бы просто хлебом.

Каждый раз, когда она начинала что-то новое, писала: «Я снова почувствовала себя счастливой. Если, конечно, это возможно без моего Алеши».

Главное, чему меня учила мама – аккуратности, никогда не врать и не перекладывать ни на кого свою вину. Если ты в чем-то провинился, имей мужество в этом признаться.

Хочется верить, что я смогла выполнить ее уроки.

* * * * *

Мама похоронена на верийском кладбище. Она часто бывала в здешней церкви, все священники хорошо ее знают.

Я очень хотела отметить на этом кладбище и отцовскую могилу. Знаете, как делают – просто духовное захоронение. Но не разрешили мне дети. Сказали, может, это будет лишнее. А мама, наверное, была бы довольна.

Но я счастлива, что его имя восстановили в этой книге. Часто говорят о репрессированных выдающихся людях – о писателях, поэтах, художниках, композиторах.

А о таких простых людях, которые просто достойно провели свою жизнь, молчат. О них кто знает? Лидия Чуковская точно заметила: «Каждый из них был не муха, а человек своей судьбы. Их вывели из дому, а возвратили простой бумажкой: «Реабилитирован посмертно».

Большое как будто утешение. Никакого утешения!

Как-то у нас в институте зашла речь о тридцатых годах, о репрессиях. Я сказала, что это было очень непросто. А одна сотрудница ответила: «Татули, всем пришлось в те годы нелегко, у всех были свои проблемы».

Я ничего не ответила, молча вышла из комнаты.

Эта женщина потом ко мне подошла: «Прости, Татули, я не подумала, когда тебе такое говорила».

«Простить легко, – ответила я, – забыть нелегко. Ты в тридцать четвертом году только родилась, а я к этому времени уже была в ссылке в Поволжье. А до этого у нас дважды отнимали квартиру, и родителям приходилось начинать жизнь с нуля».

У меня хранится четыре бумаги о реабилитации – за 1924, 1931, 1937 и 1951 годы.

Когда я их получила, было горько. Брат тогда уже работал в Москве, маме я ничего не говорила. Сама написала заявление, потому что в период Шеварднадзе родственникам репрессированных давали пенсию за ущерб.

Мне выдали эти четыре справки, и когда я вышла на улицу, то не знала, в какую сторону идти, даже не знала, где я нахожусь.

Когда я прочла, что папу расстреляли, было тяжело очень.

* * * * *

Татули сохранила послания отца из тюрьмы и позволила мне прочесть их.

Исписанные убористым почерком узкие полоски бумаги бережно сложены в конверт, на котором рукой Бабо Дадиани написано: «Письма моего Алеши. Пепел, превращенный в счастье».

«Дорогая моя Бабошка, твое чудное письмо имело на меня эффект одурманивающего наркотика или успокоительного эликсира.

В этом письме видна мощная струя твоих благородных чувств, идущих из самых глубоких и сокровенных частиц твоей кристальной души, где именно таится твое «я» – где находится эссенция твоего существа.

Там таятся те качества, которые облагораживают и одухотворяют тебя и делают счастливыми твою троицу, которая обожает и мечтает компенсировать свою прехорошую, дорогую мамочку за все ея нежные заботы и благородные поступки.

Говорят, что «реальна не плоть, а душа; плоть – прах, душа – пламя». Именно реальная душа и видна в твоем письме и в твоих действиях.

Что было бы твое красивое тело, твоя породистая осанка, твое милое сияющее лицо без этой души? Ничего.

Разочарованный Филиппо Миланский сказал: «Я вкусил золотого плода, и рот мой был полон праха…»

Давно я ждал именно это письмо. Я люблю это письмо. Оно является частицей самого лучшего твоего существа. Оно дало мне успокоение и почти разрешило вопрос, который я тебе предоставлял разрешить: «Быть или – не быть».

Вопрос этот стоял предо мною самым серьезным образом, ибо вне тебя нет моего бытия.

К сожалению, моему блаженству не суждено было быть долговечным.

Бабошка, видеть тебя в самой смрадной, самой затхлой и испорченной части не только нашего города, но может быть и целого мира; там, где происходят такие ужасы, которые даже сам Dickens, описывая Вайтчапель и думая, что дал миру картину гниения и ужаса, не подозревал, что Вайтчапель в сравнении с этою отвратительною и грязною частицею мира является храмом цивилизации, культуры и нравственности.

Там, где каждый человек хуже всякого гада, липкой медузы, пресмыкающегося рептилия, ядовитого и злого, там, где в каждом уголке дома или развалин, происходит нечто страшное, адски чудовищное, разврат, убийства, хищения, кражи и все мерзости, которые могут встретиться только в редких темных безднах и затхлых болотах человеческого невежества.