Мемуары фрейлины императрицы - [70]

* * * * *

Жизнь была интересной. Единственное, о чем жалею, – это о том, что так и не выучила языки.

Я хотела учить французский и английский. И папа умолял это сделать. Он даже подчеркивал для меня книги и говорил: «Вырастешь – прочтешь это».

Была такая книга «Наставление молодой женщине». Она была для меня. А для брата – «Наставление молодому мужчине».

К нам в детстве ходила француженка. И когда папа возвращался с работы, мы с ним разговаривали на языке.

А когда я была уже в ссылке в Казахстане, друзья присылали книги на английском. Писали: «Не забывай язык, мы на нем сплетничаем». Такое немножко кривлянье было.

Когда я поступала в университет, то стало понятно, что французский мне учить нельзя. Потому что иначе пошли бы разговоры – ах, у нее родственники в Париже, потому она и учит язык.

Решила учить английский. Но меня замучил спецотдел: зачем вам английский? Мой же отец был арестован, как английский шпион. Меня бесконечно вызывали на «беседы».

На меня в итоге такая депрессия напала, что ничего уже не хотелось. И я попросила декана перевести меня на отделение грузинского языка. Он попытался меня отговорить – предстояло досдавать одиннадцать предметов. Я попробовала. Но все-таки из универистета пришлось уйти.

А потом сам декан пришел к нам домой. «Ты же должна получить образование», – сказал он мне. И я восстановилась.

Потом работала в Институте литературы, занималась теорией литературы.

Когда я только пришла устраиваться в институт, им руководил поэт Георгий Леонидзе. В его кабинете я застала Мамию Дудучаву, бывшего ректора Академии художеств, который теперь заведовал отделением теории литературы.

Едва увидев меня, он буквально закричал: «Я беру Татули в свое отделение». Я сама хотела заниматься литературой XIX – начала XX века. Но согласилась и пошла к Дудучаве.

Хотя мне он никогда не нравился. Он был настоящим коммунистом.

Как-то мы с ним стали спорить, и он неожиданно признался: «А ведь я твоего Тенгиза отговаривал жениться на тебе! И был прав!»

Но я ему ответила: «Мы с вами квиты, потому что я то же самое говорила вашей жене».

Мамия не поверил, тут же бросился к телефону: «Роза, мне Татули только что сказала, что отговаривала тебя выходить за меня. Это правда?!»

Жена ответила, что абсолютная.

Потом я поняла, что в свое отделение Дудучава брал меня не из-за каких-то моих выдающихся способностей, а из желания вновь войти в круг художников. Я же к тому времени уже была женой Тенгиза.

* * * * *

В комнате, в которой располагалось отделение, мой стол оказался по соседству… со столом Петра Шарии.

Того самого ближайшего помощника Берии, вместе с Кобуловым подписывавшего смертные приговоры. И которого мама встретила в приемной Берии, когда в 1938 году приезжала в Москву на Лубянку узнавать о папе.

Потом выяснилось, что Петре Шария был в «тройке», которая присудила папе расстрел и подпись Шарии стоит под этим смертным приговором.

Шария был арестован за пару лет до падения Берии, по так называемому мегрельскому делу, отсидел в тюрьме и вернулся в Тбилиси.

Он был очень умный человек, окончил философский факультет МГУ. Но я еле сдерживала себя, едва только видела его. Я же знала, что именно он подписал папин приговор.

А мне приходилось работать с ним не просто в одном институте, но и в одной комнате. Не могла заставить себя находиться с ним в одном помещении. И в конце концов перешла в другое отделение.

Все произошло после того, как мой брат Георгий, который был деканом факультета искусствоведения в Академии художеств, уволил Шарию. Тот читал лекции в академии у него на факультете, и однажды студенты устроили забастовку и отказались посещать лекции бериевского приспешника. Они его попросту освистали.

Я об этом узнала от Дудучавы. Он принялся жаловаться мне: «Твой Георгий уволил Петра Шарию», и говорить какие-то нехорошие слова о брате.

Я не выдержала: «Ваши гадкие губы не смеют так говорить о моем честном брате!» И написала заявление о том, что не хочу работать в отделении теории и прошу перевести меня в отделение текстологии. Мамия потом просил у меня прощения: «Вернись, ты же моя правая рука!» Жена его звонила. Но я не вернулась.

А стычки с Шарией у нас продолжались. Так, в один из дней я собиралась ехать в Цхнети, где у нас с Тенгизом была дача. Шария услышал об этом и с такой ехидцей спрашивает:

– У вас дача в Цхнети?

Тогда вовсю обсуждали дельцов, которые всевозможными способами зарабатывали деньги. И он намекнул, что мой муж, мол, тоже из этой породы.

Я не выдержала:

– А что в этом такого? Мой муж сам построил этот дом. А ваш огромный дом – государство. За то, что вы ломали людские судьбы. Да, вы имеете свой дом ценой человеческой крови.

Я кричала на весь институт. А у него в этот момент было такое страшное лицо, глаза налились кровью, и я почувствовала, что, если бы у него в кармане в этот момент был револьвер, он бы, не раздумывая, достал его и выстрелил в меня.

Я вообще человек не зловредный. Но на Шария у меня была жуткая реакция. Мне физически становилось плохо, когда его видела.

Я знала, что у него в жизни случилась страшная трагедия. Умер восьмилетний сын, очень умный мальчик. Его звали Дазмир, то есть «Да здравствует мировая революция». И Шария написал поэму, в которой были такие строки: