Memow, или Регистр смерти - [42]

Словом, проблема, вынудившая Аликино действовать, — необходимость и спор с самим собой, что ему удастся уйти от собственной судьбы, потеряла первоначальную напряженность, а история, создаваемая Memow, вызывала все больший интерес в верхах «Ай-Эс-Ти».

Позднее, когда Memow вдруг включился сам, Аликино расценил это как еще одно доказательство, что его догадки не лишены оснований.

11

На столе заведующего отделом новостей вижу снимок. Это Давид. Несомненно он, хотя лицо на снимке и запачкано землей и виден только профиль в траве.

— Какой-то иностранец. — Репортер читает подпись. — Его зовут Давид Корен…

— Каресян. Он умер?

Коллега поднимает брови.

— Его нашли сегодня утром на окраине города, между виа Кассия и Фламиния. Обычная история. Перебрал героина. Передозировка или небрежное приготовление.

Давид никогда не употреблял наркотики, я убежден в этом. Самое большее, курил иногда гашиш, но так, шутки ради, потому что, говорил он, это детские игрушки. Сильные наркотики его пугали.

Коллега смотрит на меня с удивлением:

— А тебе, Маскаро, сейчас, должно быть, весьма не по себе. Ты знал его?

— Да.

Погода портится. После обеда, когда я пришел в больницу, стало пасмурно. Сырой воздух действует угнетающе.

Больница похожа на какой-то порт, на восточный рынок, на все, что угодно, только не на учреждение, где люди могут лечиться. Вхожу туда, где не должно быть посторонних. Даже не считаю нужным объяснять, что я журналист, вхожу и все, потому что никто не обращает на меня внимания, все, кого встречаю, либо чрезвычайно заняты, либо погружены в бог знает какие медитации.

В отделении реанимации меня останавливает полицейский агент, но из ближайшей двери появляется Лучано Пульези и, увидев меня, направляется ко мне. Агент отходит в сторону.

— Чао, Кино.

— Чао.

— Можно видеть его?

— Он без сознания.

— Думаешь, выберется?

— Пытаются вытащить его, что называется, за волосы. Давай пройдемся немного, выпьем кофе. Хочется подышать воздухом. А у тебя не болит голова от сирокко?

Мы молча идем по широкому коридору.

Сад небольшой, запущенный, усыпанный окурками и всяким мусором. Несколько больных тоскливо смотрят на нас из окон.

Пульези берет меня под руку. Он располнел, потерял почти все волосы, но лицо у него по-прежнему доброе и умное.

— Как твои дела, Кино?

— Что тебе сказать…

— Плохи дела, знаю. А у кого они нынче хороши? Все стонут. Хоть в карты-то играешь?

— Иногда, если удастся. А ты как?

— Могу сказать, что ничем другим и не занимаюсь. Ничем хорошим, я имею в виду. А с Дианой как дела? Напрасно бросаешь ее. Другую такую не найдешь.

Почему, собственно, у человека должна быть обязательно замечательная жена? Будто невозможно представить себе мужчину, у которого не путается под ногами, словно бог весть какое счастье, такая вот замечательная супруга. Ну, допустим даже это и так, а что делать, когда она перестает быть замечательной? Что тогда? Впрочем, я не собираюсь пускаться в дискуссию с Пульези, потому что мы стали бы спорить до бесконечности.

— Моя жена, — продолжает он, — решила купить на собственные сбережения небольшой домик в Гроттаферрате. Поначалу я был против. Но теперь, хоть и не признаюсь ей, считаю, она права, разумно поступила.

Вот ведь какой Пульези в своих взаимоотношениях с женщинами. Уверяет, что Лучана, его жена, лучшая женщина на свете, что никогда не расстанется с нею, и даже убежден, что любит ее. Однако изменяет ей направо и налево. Он считает, что у него в семье все прочно, надежно, даже правильно.

— Знаешь, иногда я думаю, как хорошо было бы жить там, вдали от этой клоаки.

— А я даже и не мечтаю о таком, настолько прикован к своему месту, не питаю никаких иллюзий относительно жизни в деревне. Не могу представить себя там сочиняющим романы, которые никогда не напишу.

— Ты всегда любил жить в городе. Еще в Болонье часто называл себя цементным животным.

— Пожалуй, теперь я стал им в еще большей мере, чем прежде.

— Но тут ведь не осталось никаких человеческих чувств, тут нет больше людей.

— Сплошное дерьмо, согласен. А почему бы не признать, что мы с тобой тоже такое же дерьмо?

Пульези не отвечает.

У проходной без конца толпятся люди с разными сумками, пластиковыми мешками, слышен громкий южный говор, перебранка с охранниками, а на дороге непрерывно гудят и рычат застрявшие в пробке автомобили, не выключающие двигателей.

Бар посещают медсестры, санитары, уборщики, родственники больных. Это, конечно, не самое спокойное место в больницу. Садимся за столик.

— Расскажи мне что-нибудь об этом Каресяне. Как он жил?

— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

— По привычке.

— Он скончался, и ты скрываешь это.

— Ну, давай рассказывай все, что знаешь.

Я описываю ему, что произошло в «Би-Эй-Ву», в этом притоне гомосексуалистов. Пульези слушает меня не прерывая. Под конец спрашивает, почему я не рассказал ему об этом тогда же, сразу после происшествия.

— Вообще-то я хотел это сделать, но потом решил: наверное, у Давида могли быть какие-то особые причины не сообщать никому, что он был той ночью в «Би-Эй-Ву». Так или иначе, все это весьма походило на авантюрный роман…