Мемориал - [92]

— Не знаю. Скорее, испробовал бы все способы выбраться из «котла» и либо вышел бы к своим, либо погиб бы.

— Значит, вы, по нашей классификации, реалист, а не фанатик?

— Ну, если у вас есть своя классификация, то судите сами.

Слышится смешок окружающих, психолога оттесняет высокий пожилой лысоватый мужчина решительного вида со впалыми щеками и глазами, ушедшими под лоб.

— Я поляк, в детстве тоже был в концлагере — в Гросс-Розене, может быть, слышали о таком, — там умерли мои родители и старший брат. Нам приходилось плохо, но вам, советским, еще хуже. Мы хотя бы пользовались поддержкой Красного Креста, получали от него немного галет или сухарей, иногда папиросы, иногда кое-какие лекарства. Советские же не получали ничего. Но, может быть, так было только в Гросс-Розене, а у вас…

— Понял. В Штукенброке было то же самое.

— И как же вы остались живы?

— Так и остался.

— Это не объяснение. Вероятно, вы находились на каком-либо привилегированном положении?

В тоне поляка чувствуется неприязненная нотка. Кто он, этот бывший хефтлинг, осевший на чужой земле? И какие «привилегии» он имеет в виду?

— Думаю, вам лучше других известно, что тот, кто имел там привилегии, вряд ли вернулся бы на родину и уж, во всяком случае, не приезжал бы сюда сейчас как представитель своей страны…

Мой намек понят. Что-то ворча себе под нос, поляк отходит, уступая место полной молодой даме с крупными чертами лица и свисающими, как у библейской грешницы, волосами. Скороговоркой назвав неизвестный мне печатный орган, который она представляет, дама задает мне явно не блещущий новизной вопрос о том, почему в нашей стране у власти всего лишь одна партия коммунистов и не является ли это угрозой миру?

С минуту молчу. Нет, я далек от того, чтобы усматривать в даме злокозненного провокатора. Скорее всего она просто из породы ретивых газетных попугаев, зарабатывающих на хлеб повторением, так сказать, общих мест, которые вечно напуганный обыватель ежедневно пережевывает, как подножный корм. Ну что ей ответить? Ведь она ждет от меня какой-нибудь обмолвки или, хуже того, казенной, неубедительной отповеди, которую при известной бойкости пера можно было бы обернуть против нас же.

— Ваше имя, фрау? — любезно интересуюсь я.

— Урсула Шмидт.

— Так вот, фрау Урсула, насколько я понял, вы являетесь сторонницей многопартийности.

— Безусловно.

— И считаете ее единственной гарантией прочного мира?

— Разумеется.

— В таком случае прошу вас припомнить, что произошло в городе Веймаре тридцать первого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года?

Моя корреспондентка краснеет, неуверенно пожимает плечами.

— Меня тогда еще не было на свете, — пытается отшутиться она, с тайной надеждой на подсказ поглядывая на окружающих. Но они тоже пожимают плечами. Наконец один из них приходит ей на помощь и вспоминает, что, кажется, в этот день была принята первая в Германии буржуазно-демократическая конституция, разрешающая существование многих партий.

Хвалю его за знание истории и задаю даме еще один вопрос:

— И уж, конечно, вам известно, что произошло через тринадцать — всего тринадцать с небольшим — лет?

За нее отвечает хор голосов:

— Президент Гинденбург назначил канцлером Гитлера…

— Наци пришли к власти…

— Началось самое проклятое время для Германии.

— Только ли для Германии? Гитлер — это война!

— Истина, неясная одним неофашистам!

Дама поспешно закрывает свой блокнот и исчезает. Гельмут, довольный моим ответом, показывает на табло.

— Нам пора! — Он хочет завершить «пресс-конференцию».

Прощаюсь с обступившей меня молодежью. Кто-то жмет мне руку, кто-то дает свою визитку, девушка в очках, отделившись от уходящих товарищей, возвращается и вручает мне памятный сувенир — самодельный диск из прозрачной пленки с записью какой-то студенческой песни.

Гельмут, подхватив мою дорожную сумку, добродушно посмеивается над моими полемическими способностями.

— Ты, Александр, здорово отбрил эту газетную Марию Магдалину. Только я ответил бы ей пожестче. Та, библейская, Мария была честнее, она хоть покаялась!

Мы убыстряем шаг. Однако у стеклянных дверей заминка. Среди собравшихся выделяется атлетическая фигура Дитера, посланного Гельмутом на разведку.

— В чем дело? — Гельмут теребит его за плечо.

— Посадка задерживается.

— Почему?

— Сказали, технические неполадки.

— И долго ждать?

— Вероятно, не меньше часа.

Гельмут сокрушенно вздыхает. Он говорит, что должен спешить домой. Но и покидать меня ему неудобно. Дитер, который живет поблизости, успокаивает Гельмута обещанием «подождать еще немного». Прощаюсь с Гельмутом, тот убегает, Дитер с некоторой завистью смотрит ему вслед.

Через полчаса прощаюсь и с Дитером, заверив, что мне одному не будет скучно: пройдусь по залу, посмотрю на людей. Нет занятия увлекательнее, чем наблюдать за многоликой и многоязычной толпой.

Тем не менее, оставшись один, некоторое время испытываю душевную пустоту. Хожу вдоль нескончаемого ряда ларьков, разглядываю витрины. Чего здесь только нет — от пластмассовых попугайчиков для развлечения младенцев до всяких сомнительных снадобий, предназначенных омолаживать стариков. У последней витрины толпятся несколько человек — пожилые негр и негритянка, трое весело гогочущих солдат-французов с ранцами за спинами, священнослужитель откуда-нибудь из Алжира или Марокко.